Идеи и Идеалы

В статье рассматриваются факторы, обусловившие интерес к немецкому языку в разных регионах мира. Выявляется роль немецкого языка в развитии международных социокультурных контактов, гуманитарной сферы, в формировании мирового образовательного пространства. Исследуется практический опыт овладения немецким языком, достижения и проблемы конкретных наций в этой области. В работе рассмотрена практика использования немецкого языка в языковой политике ряда стран, освещаются сложности межкультурного взаимодействия, международные исследовательские проекты в этносоциальной динамике. В статье представлен социально-антропологический подход к рассмотрению языковой ситуации в разных странах. Комментируются институциональные аспекты распространения немецкого языка. Обосновывается значимость мультилингвизма как средства межкультурного образования. Хотя хронологические рамки статьи охватывают первые десятилетия XXI в., в историческом аспекте, неизбежно обращение к более ранним периодам. Системный подход позволяет установить логическую взаимосвязь и взаимозависимость этих периодов, проследить изменения в статусе официального языка Германии. Данная проблематика является не только лингвистической, но историко-культурной.

В статье анализируются проблемы, связанные с изучением немецкого языка в ряде стран. Среди них Великобритания, где другие языки имеют меньшую степень социального престижа и вытесняются из языкового пространства. Франция, которая, наряду с Германией, всегда находилась на оси европейского строительства, продолжает политику продвижения своего национального языка на международный уровень. Но при этом Франкофония является движением за культурное многообразие. Рассматривается ситуация в Бельгии и Швейцарии – этнически неоднородных и многоязычных федеративных государствах, где немецкий язык является одним из официальных. Обращение к опыту Испании и Республики Корея продиктовано тем, что граждане этих стран участвовали в восстановлении Германии после Второй мировой войны.

Вопросы, связанные с реализацией языковых прав личности, определяют национальные и политические процессы, образовательную и культурную политику. Обучение на нескольких языках формирует представление о том, что мультиязычное общество – эталон модели коммуникации.

Интерпретация культурных ценностей и культурного наследия является одним из наиболее распространенных видов их освоения и творческого осмысления. Тем не менее, понятие «интерпретация» остается размытым. В то же время в сфере сохранения культурного наследия интерпретация является основным методом его освоения. От процесса и результатов интерпретации, как показывает многолетняя история сохранения объектов культурного наследия, зависит и обеспечение его сохранности. Статья посвящена рассмотрению музея в качестве примера одного из наиболее последовательно выстроенных пространств и инструментов интерпретации культурного наследия.

Предметом исследования являются методы музейной работы, рассматриваемые в контексте механизмов интерпретации материального культурного наследия. Музей как инструмент интерпретации известен с древнейших времен. Человеческий интерес к древним артефактам, выступающих в качестве зримых символов историко-культурной памяти прошлого, со временем привел к развитию коллекционирования, а затем, с обнародованием коллекций, и к появлению музеев. Музей и музейная деятельность занимают особое место в методологии интерпретации. Пространство музея способно задать особый ритм исторического времени и создать условия для комфортного восприятия представленных артефактов. Ни одна другая культурная институция не имеет такой задачи, и при необходимости представить артефакт заинтересованные лица в той или иной степени обращаются к методикам, апробированным на музейных площадках.

В результате проведенного исследования выделены пять стадий музейной деятельности, в целом свойственные и механизму интерпретации культурного наследия. Основной целью музейной деятельности следует признать интерпретацию культурного наследия. В соответствии с данной целью реализуются и задачи музея, в том числе сохранение, публикация и популяризация артефактов коллекции. Показаны роль и место музея в качестве специфического пространства, созданного в целях интерпретации культурного наследия.

В статье на материале произведений отечественных поэтов XVIII – XIX вв. представлено отношение к разным аспектам экономической жизни. Жестко различавшаяся по жанрам поэзия в целом не отражала специфику экономических отношений. Исключение составляли лишь сатирические произведения, авторы которых критиковали, в первую очередь с моральной стороны, отдельные аспекты обыденной жизни, в частности, практику откупов. Тем не менее, поэты не обходились без замечаний по поводу социально-экономического разделения общества на отдельные группы, значения определенных властных решений для развития хозяйства страны и, конечно, по поводу роли денег и торговли в развитии общества в целом и в конкретной человеческой жизни. В отдельных стихотворениях можно найти любопытные указания на международную торговлю, развитие которой, особенно в царствование Екатерины II, привело к тому, что некоторые поэты приветствовали прогресс и даже характеризовали это время как золотой век. Показано, как меняется оценка эпохи в XIX в., как золотой век трансформируется в железный. Возрастает роль экономических и социалистических теорий в жизни общества. Поэт XIX в. спускается с позиции внешнего наблюдателя на грешную землю и с ужасом обнаруживает себя во власти денег и соответствующих интересов. Это производит негативное влияние на мораль, подчиняя денежным отношениям все человеческие стремления и огрубляя душу. Рассматриваются споры по поводу прогресса между лириками и нашими вполне прямолинейными западниками. Определенный итог общественной ориентации на чисто экономические отношения и связанной с ней техническим прогрессом подводит Александр Блок в поэме «Возмездие».

Статья рассматривает связь идей и идеалов на материале музыкальной культуры в СССР и Азербайджанской ССР в 20–30-е гг. ХХ в. Эти географические и временные координаты предоставляют богатый материал для изучения поставленной проблемы. Установление советской власти обусловило колоссальные перемены в жизни, в том числе в музыкальном искусстве и в культуре в целом. Сущность обновления состоит в овладении композиторами принципами социалистического реализма. Одна из самых важных особенностей этого времени – дух массовости, коллективизма. Это прямой отклик на новые экономические отношения. В азербайджанской музыке этого периода начинает разрабатываться феномен «мы», который ярче всего отразился в жанре массовой песни. В опере, в концепции драматургии главенствует победа народных масс. Основная тенденция в искусстве Азербайджана до 1920 г. – общегуманистическая, после 1920 г. – партийная коммунистическая. Главное музыкальное свершение 1920–30-х гг. в Азербайджане – рождение нового музыкального стиля, следствием чего стал выход азербайджанской музыки на мировую арену. Музыкальная стилистика в СССР и Азербайджане становится, как правило, героической в противовес лирической в предыдущий период. Героическая линия актуализируется прежде всего в маршевых интонациях. Зависимость творческих идеалов от идей эпохи сказалась и в феномене злободневной историчности, в отказе от понимания истории как легенды и мифа. Основные черты главных героев азербайджанского музыкального театра – Меджнун и Кероглы – противоположны: созерцание и действие, непротивление и борьба, мугамный и ашугский жанры. При всем различии культурологических принципов вторая эпоха сохранила преемственность с первой в жанре русской народной песни и традиционных азербайджанских ладах.

На основе анализа некрологов революционеров, принадлежавших к различным политическим партиям социалистического лагеря, в статье предпринята попытка реконструкции «идеала» революционного деятеля. Автор исходит из того, что анализ комплекса некрологов определенной социальной или общественной группы позволяет вычленить те ценности, которые в данный период наиболее важны для конкретной группы, осуществить реконструкцию ее морально-этических представлений, являющихся одним из системообразующих факторов ее субкультуры. Показано, что уподобление революционного некролога житиям святых правомерно, во-первых, в силу тождества функций – создание образа «героя», на которого нужно равняться и формирование «пантеона»; во-вторых, потому, что, хотя революционеры в массе своей были людьми нерелигиозными, их революционная убежденность порой принимала религиозную окраску, становилась своего рода исповеданием новой веры, в рамках которой появлялись свои «святые» и «мученики». Термин «некролог» понимается достаточно широко. Анализу подвергались не только короткие заметки, сообщавшие о смерти того или иного человека, но и материалы мемуарного характера, биографические очерки, если они имели характер некролога, публиковались в рубриках типа «Памяти ушедших» и/или имели другие черты, свойственные данному жанру. На основе анализа некрологов, опубликованных в нелегальных газетах «Знамя труда» и «Пролетарий», в журнале «Каторга и ссылка», а также в эмигрантской прессе («Социалистический вестник» и «Новый журнал»), выделен набор черт характера и свойств человеческой личности, воспринимаемых как безусловно положительные, а также комплекс поступков и моделей поведения, которые характерны для настоящего революционера и позиционируются как пример для подражания. Делается вывод о том, что гипотеза о схожести агиографической литературы и некрологов, происходящих из революционного лагеря, оправдала себя.

Статья посвящена некоторым теоретико-методологическим, а также прикладным аспектам имагологии, связанным с применением ее понятийно-категориального инструментария для изучения кинематографической «гиперреальности». Последняя рассматривается как источник-резервуар медийных имагем как ведущих конструктов бинарной оппозиции по типу «свой/чужой» – «мы/они», выполняющих функцию непрерывной когнитивной мобилизации, приводящей к созданию долговременных, универсальных, надтекстуальных аллюзий и поэтому востребованных для современного процесса политической стереотипизации и формирования идентификационных кодов.

Преобладающим видом источников исследования выступили кинодокументы, кинофильмы английского и американского производства различной жанровой принадлежности. Предпринята попытка оценить информационный потенциал имагосферы изучаемых кинофильмов на предмет качества репрезентации специфического юмора «холодной войны», особенностей средств художественно-визуальной выразительности для воспроизведения образа другого (иного). В исследовании делается вывод о различиях в морфологии политико-сатирического имагосферы английского и американского кинематографа. Если медиа-тексты США, несмотря на обстановку «предразрядки» в международных отношениях, продолжали воспроизводить нуар-гротесковые образы идеологических противников как непременных носителей «красной опасности» либо в военно-силовом, либо в культурном отношении, то многие фильмы, произведенные в Великобритании, были лишены такой карикатурно-показательной демонстрации непримиримости цивилизационных и геополитических противоречий. 

В заключении подчеркивается значение англо-американского кинематографического юмора и «смеховых технологий», выступавших эксплицитным выражением имманентных мобилизационных механизмов и превратившихся в самодостаточные движущие силы, приводящие к формированию «холодной» политико-идеологической экзистенциальности как особого типа мышления и действия.

Цель данной статьи заключается в выявлении структуры и воссоздании иерархии ценностей в рок-культуре. Согласно гипотезе, рок-культура является важным инструментом формирования постиндустриальной аксиологии, что может быть сопряжено с гипертрофированным проявлением ценностей, с их издержками, выражающимися в появлении дополнительных ценностей. Рок-культура понимается как система отношений, совокупность ценностей, норм, идентичностей, практик и символов, формирующихся вокруг социальной среды, объединенной рок-музыкой. Методология статьи основана на принципах структурно-функционального анализа. Основной источник – включенное полуформализованное нарративное интервьюирование, а также результаты включенного наблюдения. Аксиологическая модель рок-культуры выстраивается вокруг ценностной дихотомии коллективизм, единение / индивидуализм, самовыражение. Одним из вариантов данной оппозиции становится противоречие между ценностями семьи, профессии и неограниченным самовыражением. Необходимость ввиду данных противоречий перестраивать собственную аксиологическую модель, адаптировать изначально чужеродный образ жизни коррелирует с ценностями активности и инновационности. Еще одной центральной для рок-культуры становится ценность бунта, противостояния, которая, в свою очередь, находится в диалектическом взаимодействии с аксиологемой творчества, креативности. Творчество имеет в рок-культуре сложную и многоуровневую структуру, которая выстраивается на основе избыточной полижанровости и экзистенциальной установки на преобразование реальности. Вышеназванные ценности порождают ведущую аксиологему рок-культуры – свободу. Данная ценность порождает ряд второстепенных аксиологем, имеющих факультативный характер. Это леность, избыточный инфантильный гедонизм, бытовые девиации (не в практическом, а в аксиологическом значении). Таким образом, в центре аксиологической системы рок-культуры выстраиваются ценности, коррелирующие с постиндустриальным типом культуры. Имеющие традиционалистскую коннотацию леность и гедонизм находятся на периферии рок-культуры и представляют собой производные аксиологемы свободы. Противостоящие неограниченной возможности самовыражения ценности семьи и работы, связанные с ответственностью, представляют собой аксиологемы индустриальной культуры. В системе рок-культуры они занимают пограничное, периферийное место. Можно заключить, что аксиология рок-культуры подчинена условиям трансформации культуры в ее постиндустриальное качество, что порой может быть связано с усилением отдельных ценностных позиций, с приобретением ими гипертрофированных качеств.

В статье рассматривается актуальная для современного культурологического знания проблема изучения культурных смыслов литературного и живописного пейзажа в постмодернистском дискурсе. Отмечается, что характерные для постмодернизма полифоничность содержания, «ризоматическая» структура текстов, их игровой характер, интертекстуальность во многом обуславливают тот факт, что границы традиционных видов и жанров искусства становятся условными. Само понятие «границы» как своего рода «демаркационной линии» сменяется идеей релятивности внутривидовых отличий. В «ситуации постмодерна», для которой парадигмальными являются установки на «гетероморфность языковых игр», динамическую устойчивость, придание важного значения плюрализму, случайности, допущение различных путей развития и его описания, пейзаж выходит за рамки самостоятельной жанровой формы, создавая многокомпонентные интертекстовые структуры, организованные по принципу цитатности, коллажности, свободного построения семантических отношений. Тенденция нивелирования внутривидовых границ в искусстве постмодерна ведет к трансформации содержательного ядра пейзажа в направлении механического копирования, деконструкции, ироничного обыгрывания «привычных» норм классической или, в большей степени, модернистской художественных стратегий, которые всегда выполняли определенную телеологическую функцию, т. е. репрезентировали артикулированную авторскую идею. Пейзаж (как литературный, так и живописный) в таком контексте становится актом высказывания, коммуникативным событием, «планом консистенции» (Ж. Делёз), где полисемантизм внутренних связей ведет к перманентному углублению в слои культурного текста.

В статье на основании анализа произведений Дж. Фаулза, М. Павича, А. Кифера делается вывод о том, что в постмодернизме традиционное понимание пейзажа как целостного художественного образа природного мира сменяется трактовкой его как мозаичной, многослойной структуры, части которой связаны вариативно, обладают полиассоциативностью и многозначностью трактовок. Их смысловое прочтение не регламентировано авторским замыслом, а находится в диалогическом взаимодействии с читателем или зрителем. Выявленные тенденции жанровой синестезии в постмодернистском дискурсе наполняют пейзаж практически неограниченными возможностями в построении сложной полисемантической структуры, в которой смысловые уровни связаны не иерархически-инвариантно, а находятся в динамическом взаимодействии, образуя между собой места «сборок» и «распределения» информации в соответствии с определенным культурным контекстом.

Тема статьи – новое понятие рациональности в философии культуры Эрнста Кассирера. Необходимость такого понимания была обусловлена кризисом проекта модерна (проекта Просвещения). Одной из ключевых идей, вокруг которой выстраивался проект, является рациональность. Однако именно этот концепт начинают переосмысливать и критиковать на рубеже XIX–XX вв. Узкое понимание рациональности порождает проблему обоснования гуманитарного знания и встраивания его в научную парадигму. Многие философы предпринимали попытки разрешить этот вопрос. Было намечено два пути: категорический разрыв со сложившейся традицией (это, например, подход интуитивистов) и работа в рамках традиции (расширение концепта рациональности с намерением включить в него большее число явлений культуры). Неокантианец Эрнст Кассирер относится к последователям второго подхода. 

Разработанное философом понятие символической формы позволяет выстроить новое множественное представление о рациональности. По его мнению, каждое явление культуры имеет свою собственную рациональность. Этот взгляд на проблему дает возможность говорить о гуманитарном знании как о научном, т.е. вписывающемся в рамки, заданные научному знанию Новым временем. Кассирер не разработал полноценную систему, но наметил важные направляющие в исследованиях культуры. В частности, он выделил две категории гуманитарных наук, такие как форма и стиль. Кроме того, философ разделил два способа образования понятий: логически-дискурсивный и лингво-мифологический (метафорический). Подход Кассирера, его стремление к множественности в дальнейшем станет определяющим признаком новой эпохи – эпохи постмодерна.

Предметом исследования в статье являются рецепция и трансформация повествовательной стратегии, использованной Ф.М. Достоевским в повести «Записки из Мертвого дома». Присутствие в тексте диегетического нарратора и неосведомленность читателей о реалиях каторги позволили Достоевскому создать художественный мир, который воспринимается читателями как «реальный». Показано, что этот способ был сознательно использован писателем для «цензурности» текста и сохранения дистанции от материала. Нарочитая некомпетентность нарратора оправдывает кажущуюся композиционную неупорядоченность текста (Горянчиков как персонаж не является профессиональным писателем), субъективность его оценок и недостаточное понимание происходящего на каторге. Текстом, декларирующим «правильное» понимание изображаемого каторжного мира, является книга «Сахалин (Каторга)» В.М. Дорошевича (1903 г.). Это журналистское расследование, целью которого, по словам автора, было «сказать всю правду о каторге». Дорошевич и его герои, каторжники, соотносят свой опыт с опытом, представленным в тексте Достоевского. Исследован вопрос, как последовательное смешение в читательском сознании нарратора (Горянчикова) и личности Достоевского создали знаковую фигуру – конструкт «писатель на каторге» – и дали толчок к возникновению множества подражателей, особенно из числа оказавшихся на каторге интеллигентов. Повествовательная стратегия «писатель» подразумевает позицию всезнания и отношение к увиденному и пережитому как к материалу для литературы. Это имеет отношение и к самим каторжанам-писателям, и к В.М. Дорошевичу. Писатель эксплуатирует каторжников, присваивая их истории, делая их «материалом». Но, со своей стороны, и каторжники эксплуатируют писателя, полагая свою судьбу достойной для вхождения в литературу. Литературоцентричность культуры  XX в. позволила продолжить использование стратегии «писатель» А.И. Солженицыным, подчинившим авторскому замыслу истории, рассказанные жертвами сталинских репрессий, что лишило их индивидуальных оценок. Стратегия свидетеля, использованная В.Т. Шаламовым, противопоставлена именно этой традиции, восходящей к ложному восприятию повествовательной стратегии, использованной Достоевским в «Записках из Мертвого дома».