Идеи и Идеалы

В статье рассматривается развитие экономики России в ее современный капиталистический период. Подчеркивается, что при анализе динамики ВВП можно выделить пять этапов, имеющих содержательные отличия: темпы роста, модели, стимулирующие рост, источники финансирования экономического роста и другие причины, совокупность которых определяет «лицо» каждого из выделенных этапов. Авторы обосновывают необходимость и возможность использования потенциала финансового рынка для стимулирования экономического роста. При этом значительное внимание уделяется обоснованию воздействия индикаторов, характеризующих финансовый рынок в рамках институционального (финансовые институты) и инструментального (рынки финансовых инструментов) подходов. Выделено четыре этапа экономического роста России: экономический (трансформационный) спад (1991-1998 гг.), бурный восстановительный экономический рост (1999-2007 гг.), затухающий восстановительный экономический рост (2008-2012 гг.), стагнирующий экономический рост (2013-2019 гг.). Показано значение финансового рынка для реализации основных задач на каждом этапе с позиций экспертной оценки индикаторов уровня развития финансового рынка: глубины (значимости институтов и инструментов финансового рынка относительно макроэкономических показателей), доступности услуг, предоставляемых институтами и рынками финансовых инструментов, стабильности (возможности финансовых институтов продолжить оказывать услуги при наступлении форс-мажорных обстоятельств и волатильности финансового рынка), эффективности (привлекательности рынка для бизнеса).

 Авторы статьи считают, что в 2020 г. начался новый, пятый этап экономического роста России, потенциал которого может быть раскрыт через использование инструментов финансового форсажа. В настоящее время Россия находится в уникальной ситуации сочетания кризиса и на основе модели спроса, и на основе модели предложения. Авторами предлагаются конкретные мероприятия, позволяющие задействовать потенциал этих моделей. Сочетание используемых мер позволит выявить новые возможности для развития экономики и общества. Эти возможности можно получить, используя идеологию стратегии форсированного финансового развития экономики – финансового форсажа.

В последние годы всё больший интерес вызывает цифровая революция и особенно проблемы, касающиеся вызванной ею трансформации экономики. Однако мало исследований посвящено вопросам, связанным с разработкой новых методов оценки рисков, их влияния на социальные процессы в условиях формирования и развития цифровой экономики. Неизвестно, как отразятся последствия цифровой революции на процессах, протекающих в обществе. Цель настоящей работы – изучить возможные риски, которые могут возникнуть в процессе трансформации экономики в цифровую. В первую очередь нас интересуют риски социальные. Для изучения рисков, связанных с распространением цифровой экономики, мы используем иерархические методы, которые характеризуются последовательным алгоритмом деления заданного множества предметов на подчиненные подмножества. Результаты исследования свидетельствуют о том, что риски цифровой экономики имеют специфические особенности, отличающие их от традиционных. Продемонстрирована авторская классификация рисков цифровой экономики, и показано место в ней рисков социальных. Предложена динамическая модель социальных рисков цифровой экономики. Проведен анализ результатов применения этой модели. Установлено, что социальные риски в цифровой экономике растут из года в год. Исследования показали острую необходимость решения вопроса дисбаланса компетенций на рынке труда. Необходимо увеличивать конкурентоспособность работников, имеющих огромный багаж знаний, умений, компетенций, необходимых для данного времени, и всё время обновлять их. Отмечается, что реализация всего этого невозможна без вовлечения государства, системы образования, общественных деятелей и населения.

В статье рассматривается один из главных узлов противоречивых интересов и роли заинтересованных акторов городского сообщества относительно национально-культурных организаций (НКО). Рассматривается, почему и как национально-культурные автономии (НКА), объединения, общества, центры, фонды и др. оказались на пересечении этнического и миграционного дискурсов. Анализируется их роль и место в создаваемой и используемой мигрантами городской инфраструктуре. Показано, как складывалось взаимодействие органов государственной власти на региональном уровне с диаспоральными организациями. Основа исследования – многолетнее (около 30 лет) изучение этой стороны деятельности НКО в двух сибирских региональных столицах – Томске и Иркутске (личные наблюдения, участие в общественных мероприятиях и деятельности общественных и консультативных советов, серии интервью и опросов, материалы самих НКО и городских властей, масс-медиа). Исследования позволяют определить место НКО в мигрантской инфраструктуре города, выяснить, чем были для них мигранты – субъектом/объектом патерналистской деятельности или инструментом накопления социального капитала лидерами и активистами. Анализ результатов проведенного в 2018-2019 гг. в двух городах исследования (глубинные интервью и анкетный опрос) позволил существенно скорректировать выводы исследований предыдущих лет. Показано, что мигранты выступают в деятельности НКО не в качестве полноправного субъекта, а как объект покровительства со стороны глубоко интегрированной в местное общество этнической элиты (или слоя активистов, позиционирующих себя в таком качестве). Отмечено, что роль НКО в оказании мигрантам реальной поддержки (социальной, экономической, правовой) не слишком значительна. Лишь малая часть мигрантов участвует в культурных мероприятиях, устраиваемых национальными организациями. НКО вряд ли можно рассматривать как элемент мигрантской инфраструктуры и как инструмент их самоорганизации и адаптации. Показано, что взаимоотношения с «исторической родиной», необходимые для удовлетворения этнокультурных потребностей членов, статусных амбиций лидеров НКО, нередко порождают проблему «конфликта лояльностей», особенно при активной диаспоральной политике некоторых «государств исхода».

Статья содержит призыв к переосмыслению и перестройке унаследованных из прошлого колониальных конструкций. В ней кратко изложена история Большой Колесной дороги (БКД), начиная с XVI века, когда она называлась «Садак-э-Азам», до конца XIX века, когда строительство дороги было завершено под управлением лорда Уильяма Бентинка и она была переименована в «Большую Колесную дорогу», и до наших дней, когда она соединила несколько городов с национальными автомагистралями в рамках проекта «Золотой четырехугольник» и сама протянулась более чем на 2500 километров. Подчеркивается ее ключевое стратегическое и геополитическое значение, анализируется и показывается ее объединяющая роль в истории и экономике страны. Статья завершается выводом, что БДК – это нечто гораздо большее, чем просто логистическое, инфраструктурное сооружение. Она является политическим и культурным цементом и воплощает определенный образ жизни, но эти исторические и органические связи требуют подкрепления. Статья подчеркивает символическую ценность БКД: являясь основанием торговли на субконтиненте, она в то же время имеет важное значение с точки зрения перестройки социальных и политических иерархий. Иными словами, она представляет собой неотъемлемую часть более широкого нарратива южно-азиатского пространства.

Предметом настоящей статьи является понятие Церкви в контексте современной российской религиозной ситуации, осмысленное на основе отечественной философской экклезиологии. Современную религиозную ситуацию можно охарактеризовать как постсекулярную. Отмечено, что Церковь, пережившая в России две волны секуляризации, сохранила свою субъектность. Во многом этому способствовало богословское самосознание Церкви. Можно констатировать, что описание Церкви как конгломерата верующих не соответствует собственному пониманию Церкви в христианской мысли. В статье выявляется онтологическое самопонимание Церкви в трудах С.Л. Франка, А.С. Хомякова, русских богословов. Мистическая реальность Церкви у них предполагается сочетающейся с эмпирическим выражением ее как социального института. Так, В.С. Соловьев рассматривал Церковь в рамках своей теократической утопии, редуцируя в ней предметную область настоящей статьи до простой политической социальной силы. И в настоящее время от эмпирической реальности сообщества христиан ждут встраивания в определенный социальный функционал. Между тем, протопресвитер Николай Афанасьев указывал на эсхатологическую реальность, на Церковь как эсхатологический субъект, как на Град Божий (по словам блаженного Августина), лишь пребывающий в граде земном. Поэтому на основе взаимодействия Церкви и общества вычленяется ее социальная онтология. Выделение здесь субъект-субъектных отношений показывает, что субъектность Церкви имплицитно присутствует в рамках социальной деятельности во взаимодействии со светским обществом. Понятие субъектности помогает раскрыть в социальном анализе сущность двойственной природы Церкви. Как эсхатологический субъект она есть Тело Христово, и во главе ее Богочеловек Христос. Потому Церковь есть богочеловеческое единство. Но в темпоральном порядке вещей, в секулярном аспекте Церковь предстает как организация, выполняющая определенные социальные функции, либо как одна из частей совокупного социального института религии. В статье указывается на опасность институциализации для Церкви, при которой она может потерять социальное измерение своей субъектности, что не соответствует мистическому самосознанию ее самой. Основная проблема заключается в том, что Церковь, выполняя посторонние для себя запросы социума, не может в результате выполнять свою основную функцию – быть «столпом и утверждением Истины» (1 Тим. 3:15), как писал об этом Н.А. Бердяев. В статье резюмируется, что в современном российском обществе Церковь должна обладать собственной социальной субъектностью для того, чтобы пройти эту точку выбора и создать работающую модель взаимодействия с обществом, в том числе со светским обществом. Субъектность Церкви является одним из условий ее устойчивого существования в социуме, в том числе в современной России.

В условиях идеологического утверждения церкви в современном российском обществе всё чаще постулируется неотмирное происхождение религиозного субъекта, из которого выводится всё многообразие окружающего мира. Такой метафизический единственный взгляд на исток религиозного субъекта представляется автору методологически неверным и обедняющим исследовательское поле. В статье в рамках компаративистского подхода рассматриваются ценностные установки технологического (научного) и религиозного субъектов. Демонстрируется мировоззренческая близость данных субъективностей, выстраиваются новые пути концептуализации религиозного субъекта. Автор исследует сущностную близость процессов сборки религиозных и научных (технологических) идеологических машин. Рассматриваются типологии религиозного и технологического субъектов, ведется поиск новых методологических подходов, могущих стать средством переосмысления устоявшихся практик историописания религиозного субъекта. С точки зрения автора, религия близка науке, особенно на ранних стадиях своего развития. Религия, как и наука, не намерена мириться с предлагаемыми историческими и социальными обстоятельствами установленного миропорядка, но хочет сама формировать их на своих условиях. И религиозный субъект, и ученый, разрабатывающий новое революционное направление, хотят активистски изменить мир, властвовать в нем согласно своим правилам. Торжество религиозного и технологического субъектов рассматривается в исследовании как «вторжение новых акторов», как результат кропотливой работы по созданию собственных сетей. Это позволяет объединить изобретателей эпохи модерна и, например, первых христиан. Позволяет соединить миры научной лаборатории и религиозной общины, активно рекрутирующих своих сторонников. Такое понимание религиозного субъекта может стать средством переосмысления устоявшихся идеалистических практик его репрезентации, а также идей «имманентного развития религии». Настоящее исследование пытается несколько расширить трактовку религиозного субъекта, поставить под вопрос его метафизическую тотальность и универсальность, создать новое исследовательское поле для будущих изысканий.

В статье рассматривается креационизм как исторически и научно-философски актуальный принцип, обозначающий онтологическое устройство мира. Вне рамок религиозной трактовки автор говорит о диалектике творения, которая раскрывается в качестве импликативной связи единого и ничто. Логическая инверсия, действующая изнутри этой импликативной связи, постулируется как принцип фундаментальной негации, образующий, по мнению автора, подлинную и драматическую суть мира как творения. Автор дистанцируется от распространенной дискуссии между эволюционизмом и научным креационизмом. Заявляется о ее несоответствии самому предмету креационизма, понимаемому как импликация сущего из ничто. Автор сосредотачивается на рассмотрении «из ничто» как чисто диалектического / метафизического принципа и базируется отчасти на гегелевской диалектике бытия и ничто, отчасти на неоплатонистской концепции единого. Отказываясь от средневековой трактовки темпорального начала и гегелевской трактовки тождества, он выводит схему логической связи единого и различного, внутри которой постулируется образующий творение разворот. Единое и различное дизъюнктивно меняются местами, единое становится сущим, а различие вне единого образует ничто. Утверждается, что этот постулат, в частности, опровергает тезис «о грехопадении».

Во второй части статьи излагается пространственно-феноменологическая гипотеза. Дается описание пространства как геометрически-семантической поверхности, которая называется автором проективной структурой. Путь к этой гипотезе выстраивается из феноменологической проблемы двойственности геометрического предмета, следствием чего является проблема онтологического перехода между точкой и линией (в апориях элеатов, в частности) и связанная с нею проблема пространственной конгруэнтности / параллельности. По мысли автора, потенциалом решения этих, по сути не математических, а метафизических, вопросов обладает проективная геометрия, в которой параллельные пересекаются в «бесконечной удаленности», а пространство дополняется «бесконечно удаленной» плоскостью. Суть решения, во-первых, в допущении единой поверхности, фундирующей переход, во-вторых, в описании воспринимаемого мира как результата специфического разворачивания и замыкания этой поверхности, образующего проективную структуру. Ключевой в этой части является демонстрация поверхности трехмерного объекта как феномена перцептивно-семантического разворачивания, который можно выстроить в качестве действия сознания, последовательно редуцируя привычную схему. Важным аспектом рассмотрения проективной структуры является корреляция с «поверхностью» Ж. Делёза.

Общая идея статьи в том, что диалектическая схема творения и принцип проективного пространства онтологически совпадают: логический разворот в связи единого и ничто и проективно структурное разворачивание – одно и то же.

В статье проводится анализ представлений великих реформаторов XVI века Мартина Лютера и Жана Кальвина о супружестве как важнейшем социальном институте. На учение Лютера о «земном институте» супружества и доктрину Кальвина о завете брака повлияло их критическое отношение к позиции Римско-католической церкви в отношении брачного союза. Католики считали брак ниже по достоинству по сравнению с безбрачием. Церковь запрещала браки для монахов и священников, а также препятствовала заключению брака многим мирянам на основании запретов, касающихся вероисповедания, кровного родства, опекунства. Поскольку Церковь полагала супружество одним из семи таинств, сообщающим супругам благодать и символизирующим мистический союз Бога и Церкви, то брачный союз считался нерасторжимым. Если супруги были несчастны в браке, то они могли получить разрешение только на раздельное общежитие, но не на развод. Реформаторы перенесли акцент с сакраментальности супружества на его социально-общественное значение. Они подчеркнули, что брак является первым по значению институтом по сравнению с Церковью и государством. Институт супружества способен дать пример отношений, основанных на любви, доверии и взаимопомощи, а семья является не только средством воспроизводства населения, но она воспитывает будущих граждан и членов Церкви. Взгляды Мартина Лютера и Жана Кальвина оказали решающее влияние на западноевропейское представление о браке, семье и воспитании детей.

В связи с нарастающими проявлениями системного кризиса цивилизации – мировоззренческого, экологического, социально-экономического – возникает острая необходимость в целостной духовно-психофизической картине мира, названной автором сюжетно-игровой. На языке этой парадигмы исследуется понятие «причинности», а затем показывается целесообразность обобщения его до понятия «сюжетной связи», что открывает новые возможности применения сюжетно-игровой методологии. Методология и методика исследования основаны на категориальном аппарате сюжетно-игровой парадигмы, главной особенностью которой, ее новизной является добавление к пространственно-временной модели мира третьего параметра – индивида, который в каждое мгновение воспринимает первые два аспекта – пространство и время – как определенный сюжет. Тем самым искусствоведческие понятия сюжета, сценария и игры обобщаются до уровня мировоззренческих универсалий и одновременно естественно-научных терминов – «сквозных» единиц Бытия. Показано, что каждый исследуемый объект мы видим как участника потока сюжетных циклов. Автор считает, что сущность такого объекта-участника – это те роли, которые он «играл», может играть и будет играть в них, и которые отражаются в его сценариях, генетических и приобретенных. Сюжетный поток событий формируется как равнодействующая попыток всех его участников реализовать свои сценарии поведения, генерируемые в основном автоматически, с помощью программ переработки всей поступающей информации, складывающихся с момента зарождения каждого индивида. На основе сюжетно-игровой парадигмы понятие причинности расширяется до сюжетной связи, и его можно применять как в естествознании, так и в гуманитарных науках. В предложенной модели коммунальной реальности снимается жесткое противопоставление науки и искусства, поскольку и там, и тут, как и в обычной жизни, мы не только что-то познаем, открываем, наблюдаем «со стороны», но – независимо от нашего осознания этого факта – непрерывно воспроизводим, созидаем мир и себя в нём. Показано, что сюжетно-игровая картина Универсума и соответствующий ей подход дают возможность осознать зависимость «мирового сюжета» от наших «сценариев» и игры, прочувствовать ответственность за каждый наш шаг перед будущим. 

В статье рассматривается проблема соотношения эстетической формы и социального содержания в современной поэзии. Проблема анализируется сквозь призму современной поэтической критики XX–XXI вв., и в частности «Новых лирических исследований» 2008 г. (М. Перлофф, Й. Принс, Р. Тэрада, В. Джексон и др.). В центре «Новых лирических исследований» находится представление о лирике как жанре поэтического произведения, в котором авторский субъективизм и идентичность структурированы особенностями исторического момента и находятся в тесной взаимосвязи с поэтическим письмом. В этом контексте лирика – это относительный и изменчивый, но одновременно наиболее близкий природе поэзии жанр, позволяющий соединить в стихотворении его автономную сущность с «повесткой дня». Отмечено, что эти начала представлялись несоединимыми в то чересчур формальных, то слишком контекстуальных критических подходах XX в. Это оказалось возможным в условиях выступления «новых лириков» против подмены собственно поэтической и литературной критики критикой исторической, антропологической и культурной. Указывается, что это стало возможным ввиду высокой популярности cultural studies в 1990-е гг. и последовавшего за этим вхождения междисциплинарности в литературоведение. Несмотря на то что целью «Новых лирических исследований» было возрождение теоретических исследований поэзии в духе академической критики New Criticism, изменения в способах создания, существования и трансляции поэзии и соответственно в самой поэзии за последние 50 лет не позволили «Новой лирике» стать регрессивным движением. Некоторые представители «Новых лирических исследований» впоследствии выступили за необходимость изучать поэзию с точки зрения новой исторической поэтики, за создание новых методов, способных анализировать отношения между культурой и поэтической формой – социальным и эстетическим.

Рассмотрены преимущества и ограничения «Новых лирических исследований» в контексте современного дискурса о поэзии, отражающего не только характер современной критики, но и, возможно, историю поэтической критики XX–XXI вв. Отмечено, что она представляет собой динамическое сосуществование и взаимную преемственность различных течений. Автор делает вывод, что это направление задает правильный вектор для примирения как давно противоборствующих формализма и контекстуализма в поэтической критике, так и социального и эстетического компонентов, содержащихся в поэтическом произведении.

В статье рассматривается эротический жанр традиционного китайского искусства чунь гун хуа («картинки весеннего дворца»), получивший развитие в живописи. В исследовании используются сравнительно-исторический, культурно-исторический методы, а также методы систематизации, анализа и синтеза. Автор прослеживает становление и эволюцию жанра, выявляет его специфические особенности. В работе анализируется система художественных образов произведений чунь гун хуа, выявляется, что в их основе лежат идеи даосизма, которые визуализируются посредством живописи, что позволило раскрыть второй, содержательно-смысловой план картин, наполненных метафорами и аллегориями. Особое внимание уделяется характеристике художественно-выразительных средств, специфических приемов и изобразительных техник жанра.

В исследовании показано, что благодаря богатству образов, художественно-выразительных средств, и приемов сопоставления условного и реального, двойного преображения натуры преодолевается кажущаяся на первый взгляд, порнографичность изображений обнаженных тел и эротических сцен. Высокая художественность «картинок весеннего дворца» позволяет отнести их к уникальным произведениям китайского традиционного искусства.

Аннотация

Статья посвящена анализу функционирования метамодернизма в поле современного изобразительного искусства России. Формулируется определение метамодернизма, рассматриваются аргументы авторов этой концепции. Показано, что метамодернизм рассматривается как течение, призванное заменить уходящую эпоху постмодернизма. Исследователи метамодернизма говорят о возрождении историчности, глубины и аффекта, которые были утрачены с эпохой постмодернизма. Метамодернизм характеризуют осцилляция, метаксис, новая искренность, неоромантическая чувственность, реконструкция и др. Автор отмечает, что для метамодерна характерна логика бинанизма, колебания между модернизмом и постмодернизмом, энтузиазмом и иронией – колебания между двумя полюсами – модернизмом и постмодернизмом. В настоящей работе автор предпринимает попытку проанализировать маркеры метамодернизма и их функционирование в изобразительном искусстве на примере творчества художника Виталия Пушницкого (Санкт-Петербург). Материалом для исследования послужили исследовательское интервью с художником Виталием Пушницким, а также семиотический и формально-стилистический анализ его произведений 2015–2020 гг. Автор приходит к выводу о том, что через такие маркеры метамодернизма, как осцилляция, реконструкция и обращение к новой искренности, Виталий Пушницкий стремится показать ту реальность, в которой находится художник на стадии поиска новых художественных средств выразительности. Вместе с этим художник через определенные композиционные и цветовые особенности отдает дань уважения таким художникам, как Поль-Огюст Ренуар, Клод Моне, Леонардо да Винчи, Фрэнсис Бэкон, а также японскому поэту Иссё Косуги. Делается вывод, что метамодернизм – это новый хронотипологический этап, который пришел на смену постмодернизму. Художники-метамодернисты отражают индивидуальное или коллективное эмоциональное состояние и переживания в перспективе метамодернистской «структуры чувства». Если постмодернизм отличался искусственностью, поверхностностью и отсутствием глубины, то метамодернизм стремиться наполнить искусство утраченными смыслами, глубинностью и переживанием реальности.

В статье автор затрагивает проблему использования искусства в качестве инструмента политической власти. Предметом исследования является анализ возможностей декоративно-прикладного искусства как средства политической пропаганды и агитации, формирования у человека необходимых качеств и политических взглядов. Материалом данного анализа выступают произведения советского агитационного фарфора 1920-х гг. Выбор данного материала обусловлен, во-первых, его большой наглядностью в рамках затрагиваемой проблемы, а, во-вторых, отрицательным результатом использования при проведении реальной политики (на первый взгляд, парадоксальным). В настоящее время советский агитационный фарфор считается «уникальным явлением» отечественного и мирового искусства. Однако ключевой причиной его появления в начале XX века стал вовсе не поиск новых художественных форм. После прихода к власти в 1917 году большевики столкнулись с необходимостью формирования у граждан политических взглядов, совместимых с партийным курсом – в целом, формирования «нового человека», способного жить в новом обществе, государстве. Эта специфическая задача в силу целого ряда причин была возложена и на искусство фарфора. Большая часть этих причин связана с особенностями фарфора как вида декоративно-прикладного искусства. Но в силу других специфических свойств, а также в силу иных обстоятельств его возможность выступать в качестве инструмента политической власти оказалась сильно ограничена. Ключевой причиной провала советского агитационного фарфора как средства политической пропаганды и агитации называется противоречие между курсом политической власти и сутью фарфора как явления, т.е. не соответствие между целью и средствами её достижения. В целом делается вывод о разности целей искусства и власти и, как следствие, необоснованности попыток последней рассматривать искусство исключительно как свой инструмент.   

Статья посвящена изучению феномена женского протеста в процессе «сплошной коллективизации» деревни. Автор исследует данное явление как социальное поведение в рамках структурно-функционального подхода (М. Вебер, Р. Мертон), что позволяет уйти от идеологических клише и проанализировать женский протест не как аффективное («бабий бунт»), а как сложносоставное социальное действие, где роль целеполагания могла быть доминирующей. Такой подход позволяет установить основные характеристики женского протеста, его результативность, влияние на культуру крестьянского протеста, предоставляет возможность изучить процессы взаимодействия по линии «власть – общество» в чрезвычайных условиях «Великих социалистических преобразований». Основным корпусом источников являются материалы делопроизводства Полномочного представительства ОГПУ по Сибирскому краю, вспомогательным – делопроизводство местных партийных и советских органов, материалы региональной прессы. В ходе исследования проанализированы зафиксированные чекистами протестные действия с участием женщин за первую половину 1930 года. Выявлены ключевые характеристики женского протеста, формы сопротивления, его причины и мотивации, а также воздействие на крестьянский социум и политику власти. Установлено, что данное социальное действие в условиях отсутствия легальной возможности влияния на аграрную политику партии оказывалось вполне адекватным средством для достижения протестовавшими определенных целей. «Бабий бунт» являлся маркером экстремальности социальной жизни всего раннесоветского общества в годы «Великого перелома», демонстрировал радикализацию отношений между крестьянским миром и представителями власти в процессе насильственной этатизации деревни. Доказано, что женский протест как часть общекрестьянского сопротивления в ходе первого этапа «сплошной коллективизации» принудил власть корректировать свою политику и даже искать некоторые компромиссы.