Идеи и Идеалы

Анализ возрастной идентичности в данной статье используется как способ обозначить изменение отношений между поколениями в современной Японии. Возрастная идентичность понимается как элемент разрабатываемой автором уровневой модели идентичности. Воспринимая возрастную идентичность как уровень, в рамках которого человек определенного возраста разделяет или не разделяет ценности и жизненные установки своего поколения, и исходя из того, что ценности и установки могут изменяться, следуя тенденциям времени, автор осуществляет анализ данного уровня для выяснения того, похожи ли ценности и жизненные установки молодых, пожилых и представителей среднего возраста в современной Японии. Социально-философский аспект проявляется в том, что в данном исследовании возрастной уровень идентичности рассматривается не в психологическом ключе, что довольно характерно для разработки данного уровня, а с точки зрения влияния на общество изменений в сознании и восприятии мира у представителей разных поколений. Характеристикой современного японского общества являются депопуляция на фоне старения общества и уменьшения рождаемости и изменения на рынке труда. Экономические трудности: сложности с устройством на стабильную работу и низкий уровень доходов – приводят к тому, что японцы позже создают семьи или не вступают в брак вообще, и тем самым трансформируется институт семьи. На изменение института семьи влияют и изменения на гендерном уровне, поскольку всё больше женщин хотят или вынуждены работать после вступления в брак и рождения детей, и государство стремится их в этом поддерживать. Если нормы и ценности пожилых людей соответствуют представлениям о браке, детях, работе, характерным для традиционного общества, то социально-экономические реалии современного мира определяют изменение норм и ценностей для представителей среднего возраста и молодежи, что не создает острого конфликта поколений благодаря сохраняющейся традиционности и консервативности японского общества.

Одной из причин «моментального», по историческим меркам, завоевания, покорения и фактического уничтожения многомиллионных цивилизаций Нового Света послужило разрушение рациональной основы цивилизации, понимаемой как комплекс религиозных, космологических, философских воззрений и образовательных структур, обеспечивавших их поддержание. Наиболее показательным примером является цивилизация, традиционно называемая Империей ацтеков. Она оказалась первой на пути завоевателей и на тот момент была наиболее «живой», развитой и многочисленной. Парадоксально то, что именно на языке науа (общем для населения Центральной Мексики), не имевшем алфавитной письменности, до нашего времени дошло наибольшее количество текстовых источников, по которым мы можем судить о существовании у ацтеков сложной системы мировосприятия и религиозно-философского мышления, объединявшего в целостность все сферы жизни человека и общества. Записанные латиницей на языке науа или воспроизведенные на испанском языке свидетельства и рассказы уцелевших в первые годы конкисты носителей древнего знания, передававшегося в устной традиции, и уцелевшие пиктографические «книги» (кодексы) дают нам возможность оценить роль рационально-мировоззренческой составляющей в жизни народов, населявших центральную Америку накануне завоевания. Задача данной работы – обозначить точки конфликта двух цивилизаций в рационально-философской плоскости. Одна из сторон уже вступила на путь техногенного развития, вооружена «продвинутым» оружием и воинствующей монотеистической религией, имеющей ярко выраженные миссионерские устремления. Другая представляет собой традиционное общество, характеризующееся ярко выраженной «национальной идеей», основанной на религиозно-космологическом миропонимании, строгой социальной организацией, всеобщей системой образования, наличием четких законов, регламентирующих все сферы повседневной жизни, и астрономически выверенной системой исчисления лет и человеческих судеб. Можно сделать вывод о том, что сильная сторона цивилизации – ее организованность и установленный порядок, – оказалась слабым звеном, разрушение которого привело к распаду целостности. Разрушение основы, потеря высшего смысла – стержня этого отлаженного, действующего механизма, – вызвало крах всей системы: религиозных ритуалов, хозяйственной организации, управленческих структур, образования, воспитания и повседневного уклада жизни.

Обсуждаются наиболее общие социально-философские и макросоциологические идеи марксизма. Рассмотрены основные аргументы тезиса о социально-экономическом характере «базиса» при отнесении политики, государства и всей духовной, культурной сферы к «надстройке», представлена критика по каждому из них. Значимость материального производства для социальных процессов и исторической динамики не отрицается, но показано, что наряду с этим фактором всегда действуют другие, не менее, а иногда более сильные факторы. Признается справедливость критики Ф. Энгельсом наивной аргументации Е. Дюринга в пользу тезиса о первичности власти и насилия, но проведенный анализ имплицитно скрытых социальных отношений собственности показывает фундаментальный характер не только отношений власти и насилия, подкрепляющих собственность, но также нормативных культурных образцов и психологических установок. Технологический прогресс теряет статус главного движителя исторической динамики и социальной эволюции. Он остается весьма важным фактором, но лишь среди иных, не менее значимых драйверов изменений. Социальные революции действительно нередко устраняют ставшие неадекватными политические формы, но также отнюдь не являются ни единственными, ни главными факторами таких перемен. Государство вовсе не является «орудием» класса эксплуататоров (феодалов, капиталистов). Государство и государственный класс (чиновники) – это почти всегда самостоятельный субъект со своими интересами, картинами мира, ресурсами. Марксизм твердо ассоциируется с борьбой за социальную справедливость, против классового неравенства, против эксплуатации человека человеком, против порабощения. Поскольку люди продолжают стремиться к повышению своего социального статуса, классовая поляризация, та или иная мера эксплуатации, социального неравенства всегда имеют место, прорываясь через все попытки ограничений и уравнивания. Это означает неизбывность спроса на социальную справедливость, которая питала, питает и всегда будет питать высокую посмертную репутацию Маркса и обеспечивает появление все новых и новых приверженцев марксизма.

Помещение Маркса, вкупе с марксизмом, в религиозный контекст может показаться странным, по крайней мере той части человечества, которая ещё помнит про «опиум для народа» и «вздох угнетённой твари». Утвердилась привычка связывать автора и его учение исключительно с формами научного знания. При более тщательном и последовательном рассмотрении оказывается, однако, что вопреки сложившемуся стереотипу исключительно сциентистской идентификации марксистской доктрины, обращение именно к религиозному контексту позволяет понять её подлинное место в истории и культуре. Как говорил русский философ Серебряного века Сергей Николаевич Булгаков, религия несёт «высшие и последние ценности, которые признаёт человек над собою и выше себя, и то практическое отношение, в которое он ставится к этим ценностям». Но что такое ценности? Ценности – суть конечные основания выбора и целеполагания. Социальной формой бытия иерархии ценностей выступает религия. В статье обосновывается тезис, согласно которому генезис марксизма стал продуктом сложной коллизии в общем культурологическом процессе, охватывавшем философию, науку и религию в их взаимосвязи. Особенностями взаимодействия данных культурных феноменов в определённом социальном контексте объясняются явно присущие марксизму культурологические черты религии.

Массовая миграция, свидетелями которой в последние годы мы являемся, превратилась в серьёзный общественно-политический вызов для развитых стран Запада, и не только для них. Миграционные процессы начала XXI века фундаментально отличаются от таковых, имевших место в прошлом. Сегодня мигранты сталкиваются с необходимостью культурной трансформации, которую они не в состоянии пройти в течение одного поколения. Современная миграция ведет к уплотнению жизненного пространства в мега-городах, в сумме представляющих собой эквивалент искусственной планеты. Эта новая планета, однако, не может предоставить ни новых ресурсов, ни дополнительных свободных пространств, пригодных для общего материального роста. Напротив, реалии этой планеты принуждают к резким ограничениям самых разнообразных потребностей людей и весьма ощутимому ограничению их прав и свобод.  Без строгого разграничения в целом сокращающихся пространств, а также без ограничения стремительно развивающихся всевозможных видов связи внутри и между этими мега-центрами, невозможно избежать серьезного риска для стабильности и жизнеспособности последних. Целью данной статьи является анализ того, возможно ли создать эффективные цифровые границы, без которых создание для этой искусственной новой планеты адекватных правовых пространств представляется едва ли возможным.

В статье обосновывается мнение о романе И. А. Гончарова «Обломов» как о романе философском и символическом. Художественный прием символизации образов позволяет включить в произведение комплекс философских идей, затрагивающих проблематику культурно-исторической специфики России. Так, например, образ Обломова начал формироваться, по признанию самого автора, как обобщающий некоторые психологические черты реальных людей. Но постепенно он трансформировался в символ русского человека «вообще». Образ другого героя, Андрея Штольца, символически воплощает синтез русского мира и Запада. Символическую функцию в романе выполняют не только персонажи героев. Халат Обломова – символ исламского Востока, резко отличного от индо-буддистского Дальнего Востока. Таким образом, философская глубина произведения достигается за счет символизации художественных образов, а не за счет столкновения абстрактных идей. Философское содержание романа заключается в выявлении специфики России («русской души») в ее противопоставлении «Западу» и «Востоку». «Запад» рассматривается как механическое, движущее начало, противостоящее неподвижному, инертному «Востоку». В то же время западное «начало» имманентно русскому, тогда как восточное «начало» трансцендентно и связано с русским «началом» чисто механически. Специфика же России – в ее «одухотворенном» порыве к трансцендентному смыслу бытия. Философское содержание романа, таким образом, воспроизводит славянофильский комплекс идей. Однако, в отличие от славянофилов, Гончаров создал роман не о величии, а о саморазрушении «русской души». Главные герои романа переживают экзистенциальный кризис, обусловленный утратой смысла бытия. При этом выясняется, что женственная часть «русской души», которая воплощает ее динамичное и волевое начало, не обладает способностью к трансценденции. А мужская часть «русской души», которая обладает такой способностью, безвольна, пассивна и не может оказать сопротивления мертвящему влиянию «Востока». Таким образом, роман «Обломов» является произведением антиевразийским и служит предостережением от «евразийского соблазна».

В статье доказывается необходимость междисциплинарного подхода к исследованию социальной реальности. Различные отрасли социального знания сосредотачивались на выявлении законов социального саморазвития и рационального действия. И сам внешний мир, и социологическая система знаний о нем носят плюралистический характер. Ответы на вопрос «Что такое современное общество?» весьма различны. Сегодня появляется и виртуальное социальное взаимодействие. Сети стали ареной борьбы за внимание целевых аудиторий, а сетевые структуры – структурами неравенства. Все явления действительности имеют определенные социальные проекции. Особое внимание обращено на учет социальных проекций таких направлений реальной действительности, как история, география, пространство, время, и появление таких качественных подходов в социологических исследованиях, как темпоральность, пространственность и контекстуальность. Социальная история – это история человеческих отношений. Социальная география – это география самого пространства взаимодействия людей, определяющая выбор тех или иных занятий и образа жизни людей. И социальная история, и социальная география становятся непосредственными феноменами социологической теории и социальной практики. Показано возрастание значения организации жизни людей, ее регионализация в связи с усилением потребности в управлении этими процессами. Доминирующими характеристиками того или иного регионального пространства являются условия жизни и экологические условия.  Данные характеристики дифференцируются как в разных странах, так и в пределах отдельной страны. Их различия объясняют непрекращающуюся миграцию населения из наименее благополучных регионов в более благополучные. Для России особенно важны внутристрановые различия, действующие в течении длительного времени. Социальное управление представлено как особый тип социального взаимодействия, направленного на повышение качества жизни населения в различных региональных средах. Показаны «масштабы» доминирующих характеристик качества жизни в межстрановых исследованиях и в региональных исследованиях в пределах отдельной страны. Оценка возможностей человеческого развития страны без оценки некоторой уязвимости отдельных ее регионов в силу географических и исторических условий всегда будет неполной.

В статье исследуется взаимосвязь криптотипии и частотности на примере широких контекстов из англоязычной прессы, посвященной искусственному интеллекту. Изучается взаимосвязь классических правил и устоев речи с новыми течениями в речи, которые возникают под влиянием изменений в обществе. Автор исследует проблему на основании анализа британской и американской прессы, принимая во внимание как современные публикации, так и те, что были опубликованы десятилетие назад. В ходе исследования автор обращает внимание на связь криптотипии с частотностью на примере публикаций об искусственном интеллекте, который прочно вошел в жизнь современного общества. В результате проведённого анализа публикаций по данной тематике автор приходит к выводу, что существующие правила речи не противоречат новым явлениям, а наоборот, выступают основой для создания новых слов и предложений, которые могут удовлетворять потребности современного языка.То есть, нарушение классических канонов при построении предложений с использованием новых слов или при повествовании о чем-то новом не является лингвистической ошибкой, а свидетельствует об эволюции языка, который вынужден подстраиваться под современные требования. Анализ частотности использования криптотипа пространственных отношений, выражаемого с помощью указательных местоимений this/these–that/those указывает на преимущественное выражение идеи приближенности в английском языке в подобных конструкциях. Автор статьи отмечает, что говорящий или пишущий подсознательно строит предложение с использованием тех местоимений, которые кажутся ему уместными в данной конкретной ситуации. В таком явлении прослеживается идея криптотипов, так как говорящий демонстрирует свое отношение к искусственному интеллекту как к чему-то отдаленному, несмотря на то, что в пространственном понимании объект находится в непосредственной близости к нему. Актуальность данного исследования состоит в том, что сегодня английский язык постоянно дополняется новыми словами, терминами, понятиями и языковыми конструкциями. Из-за этого постепенно меняются классические устои и правила, что свидетельствует о тесной связи языка с его носителями.

В работе исследуется трансформация понятийно-концептуального аппарата современных социальных наук, характеризующаяся сдвигом от социально-проблемного к риско-прогнозному анализу социальных трансформаций. Показано, что данные концептуальные, теоретические изменения обусловлены внутренней логикой развития социологии, постепенно перешедшей в анализе социальных явлений от изучения неблагоприятных эффектов социальных изменений и симптомов социальных отклонений к причинам, порождающим социально-проблемные ситуации. Подход, основанный на личной ответственности «проблемных» индивидов и социальных групп за свое исключение из нормальной социальной жизни, сформировался в рамках социальной психологии и задается медико-криминологической моделью, утверждающей существование «универсальных критериев нормальности» и, соответственно, стандартов поведения. В рамках этого подхода, особо отчетливо проявившегося в социал-дарвинизме, основной фокус проблемно-ориентированных исследований сосредоточен на внешних симптомах социальных недугов (сформировавшихся проблемных ситуациях) и «отклоняющемся поведении» отдельных индивидов и социальных групп или факторах их неудачной социализации, трактуемых как источник социальных проблем. Теоретический и практический анализ показывают оправданность и логичность современного поворота в понимании социальных проблем, который характеризуется сдвигом фокуса исследований на институционально-системный уровень, генерирующий условия для воспроизводства социальных отклонений и деприваций. Анализ рисков в сугубо социологической перспективе напрямую, на наш взгляд, перенимает эстафету развития проблемно-ориентированных исследований в социальных науках. Современная социология рисков сформировалась в рамках критической рефлексии над идеями У. Бека (понимавшего риск как рациональную стратегию преобразования неопределенности в определенность) и представлена социокультурным, конструктивистским, неоинституциональным, управленческим подходами. Объединяет их то, что риски трактуются как продукты социальных взаимодействий, которые глубоко погружены в социальные структуры, зависимы от внешнего контекста и условий формирования субъективных представлений о рисках, а степень подверженности рискам различных социальных групп определяется их местом в социальной иерархии общества. Критическое направление в теории рисков, сфокусированное на проблеме взаимосвязи рисков и системно-институционального устройства общества, особо подчеркивает диспропорциональную уязвимость к рискам различных социальных групп, основывающуюся на социально-структурном неравенстве, а также несовершенство организационных структур, создаваемых для минимизации рисков, и обусловленную их большей приспособленностью к сложившемуся институциональному дизайну системы, чем к вызовам, с которыми они сталкиваются в силу специфики своей деятельности.

В статье рассмотрено явление многоязычия и его наиболее распространенного варианта – билингвизма – с лингвистической и философской точек зрения. Многоязычие, являющееся одним из следствий взаимодействия этносов, имеет давнюю историю. В настоящее время более половины населения Земли являются мультилингвами, то есть используют в повседневной жизни два и более языков. Происходящие в связи с этим изменения в культуре и в мышлении требуют как специализированного, так и философского осмысления. В статье дан анализ мнений различных исследователей языка и языковой способности, включая лингвистов и психологов, относительно природы билингвизма и показано, что критерии оценки степени владения языком, позволяющей говорить о билингвизме, выбираются разными исследователями по-разному. Одни из них считают билингвизмом минимальную компетенцию в одном из основных языковых умений – слушать, говорить, читать или писать, другие же поддерживают представление о билингвизме как умении свободно оперировать двумя различными языками. Опираясь в основном на идеи, высказанные представителями логического направления философии в ХХ веке, автор статьи делает попытку предложить философское объяснение механизма, позволяющего билингвам свободно переключаться с одного языка на другой. Ключевой философской идеей для выработки представлений о билингвизме является концепция мыслеформирующей функции языка, в рамках которой язык рассматривается не только как средство выражения и передачи мысли, но и как единственно возможная форма возникновения самой мысли. Основной языковой формой, в которой происходит мышление, является предложение, поскольку именно посредством предложений устанавливаются соотношения и связи между объектами мыслимого мира. Следовательно, критерий билингвизма следует искать не в способности говорить на другом языке как таковой, а в способности порождать мысли на данном языке; критерием же способности мыслить на языке является умение формулировать предложения непосредственно на данном языке.