Идеи и Идеалы

В статье рассматривается соотношение теории и практики российского федерализма. Показывается связь между суверенизацией и формированием новой российской государственности в начале 1990-х гг. Отмечается цикличность колебаний от децентрализации к сверхцентрализации в отношениях центра и региона. Федерализм рассматривается как институт, как нормативная модель и как практика. Особое внимание в статье уделяется историческому контексту становления российской государственности: «параду суверенитетов», демонтажу СССР, принятию Конституции РФ, Федеративному договору о разграничении полномочий с Республикой Татарстан. Высказывается предположение, что инерция децентрализации после распада СССР, не преодоленная РФ в 1990-е гг., побудила федеральный центр к заимствованию элементов унитаризма. Недостаточная договороспособность элит всех уровней власти в 2000-е гг. вынужденно компенсировалась построением «властной вертикали». Однако уже к середине 2000-х гг. централизация управления превращается в самодостаточную тенденцию. Осмысление феномена российского федерализма, соответствия институциональных практик конституционным принципам, поиск его оптимальной модели и другие вопросы послужили отправной точкой для междисциплинарной дискуссии. На сегодняшний день сформировалось несколько направлений, каждое из которых имеет собственную аргументацию в споре между сторонниками и противниками федерализма, полагающими унитарную модель устройства России более оптимальной. Высказано предположение о том, что негативный опыт децентрализации 1990-х гг. связывается в академическом и повседневном дискурсе с федерализацией. Такая установка препятствует осмыслению данного феномена как фактора, сыгравшего положительную роль в становлении постсоветской государственности России. Обосновывается тезис о том, что с вхождением Крыма в состав России федералистский дискурс приобрел новое дыхание. Для его аргументации автор обращается к кейсам, иллюстрирующим стремление отдельных субъектов использовать институты федерализма для выстраивания паритетных отношений с центром в решении вопросов, находящихся в совместном ведении Москвы и регионов. В статье делается вывод о вызревании предпосылок нового цикла в развитии федеративных отношений. К необходимости расширения объема прав регионы подталкивает недостаток бюджетных средств, который испытывает большая часть субъектов, для осуществления своих властных полномочий. Стратегии взаимодействия федерального центра и субъектов РФ предлагается описывать в метафорах торга и партнерства.

Впервые появившийся в античном мире как храм Муз, музей стал выражением идеи, не ограниченной ни пространством, ни временем – идеи сохранения уникальных объектов природного и искусственного мира, необходимых для удовлетворения духовных потребностей человека. Исторически реальность музея менялась неоднократно; он легко адаптировался к изменяющимся условиям. Мы находим разные представления о музее в Античности, Средневековье, эпохе Возрождения, новом и новейшем времени. На данный момент существуют различные подходы к пониманию музея как социокультурного феномена. Музей представлен как символ, знак, ядро, феномен, инструмент, механизм, посредник, отражение, транслятор, генератор, потенциал, центр, проект, производитель, поле, пространство, хранитель, часть, элемент, результат, буфер обмена, ценность, категория культуры. В то же время музей выступает как социальный институт/учреждение, социальный объект управления, форма социальной памяти, социальной информации, механизм фиксации социального опыта, достижений эпохи, инструмент совершенствования общества и воспитания, образования и просвещения человека и др. Музей имеет тесные связи с культурой и обществом, является их порождением и отражением, позволяя путешествовать сквозь века и территории. Отталкиваясь от мысли П. Финдлен о музее как ментальной категории, базирующейся на интеллектуальном опыте собирания и сохранения прошлого «в зеркале настоящего», – мысли, близкой к пониманию музея как одной из исторических форм специфического отношения человека к действительности (З. Странский), – а также используя инструменты категориального мышления, разрабатываемые в категориально-системной методологии и теории динамических информационных систем В.И. Разумова и В.П. Сизикова, в данной статье музей рассматривается как категория мышления. С помощью триадического метода сформирована система взаимосвязанных понятий, отражающая основу создания и существования музея; создана база для последующих рассуждений о сущности этого социокультурного феномена.

Осмысление природы западной цивилизации так или иначе происходило практически во всех неевропейских обществах, с ней столкнувшихся. Особенно острым и ярко выраженным этот процесс был в колониальной Индии. Представителям созданной колонизаторами новой общественной элиты приходилось подвергать рефлексии не только устои собственного и европейского обществ, но и рассуждать на темы, касающиеся своего подчиненного и достаточно сложного положения в этой политической системе. В данной статье анализируются взгляды знаменитого бенгальского писателя XIX в. Бонкимчондро Чоттопаддхая. Он являлся не только известным писателем, но примером наиболее успешного для бенгальских реалий тех времен человека. Получив блестящее образование, достигнув потолка в карьерной лестнице, он начинает публично высказывать достаточно смелые по тем временам и для своего положения суждения. В публичной переписке с одним видным европейцем, руководителя Института Генеральной Ассамблеи Калькутты, У. Хасти он начинает защищать от нападок индусскую религию и подвергают сомнению известный тезис об интеллектуальном превосходстве Европы. В своих сатирических произведениях, таких как «записки Комолаканто», он высмеивает не только колониальное положение своей страны, но и созданную Западом систему международного права. Оставаясь фактически носителем западного образа мыслей и не оспаривая ключевых достижений европейского мира, Бонкимчондро пытается «вскрыть» многие его проблемы. Тем самым писатель предлагает свой вариант разрешения одного из главных для колониального общества вопросов – дилеммой между вестернизацией и стремлением к самобытности.

Основным предметом исследований в имагологии является образное восприятие «чужого» представителями различных культур. Вопрос заключается в том, «что» (а не «кто») представляет культуру. Ключевым понятием в имагологии является «архетип», который закрепляется веками в фольклоре (сказках, мифологии и эпосах). Именно архетип определяет образы, преобладающие в том или ином народе. Имагологи исходят из того, что образ постоянно меняется. Изменение духовного состояния народа, обусловленное определёнными событиями, активизирует соответствующие архетипы. Фенотип, как и образ, также не остаётся неизменным, но меняется под влиянием сил природы (генетика и внешняя среда). Образ формируется под влиянием трёх основных характеристик сапиенса: способности к творческому мышлению, речи и творческому действию (способности создавать предметы быта). Природное окружение оказывает важное влияние на формирование архетипа. В самосознании каждого народа существуют органично связанные с архетипом природные элементы (типы ландшафтов, отдельные реки, вершины гор, степи и.т.д.). О них слагают песни, они занимают важное место в сказаниях и эпосах (вспомним, что значит Рейн для немцев, Волга для великороссов или Карпатский бассейн для венгров). Индивидуальное и коллективное восприятие «чужого» происходит часто избирательно, когда рассматривается лишь часть целого (например, какая-то особенность или отдельная группа целого народа), что неизбежно выражается в предрассудках и стереотипах, даже при условии скрупулезного изучения этого отдельного элемента. «Чужой», с точки зрения имагологии, отнюдь не означает враждебный, всё зависит от того, каким содержанием наполняется это понятие. Осознание контуров своих и чужих культур, народов и цивилизаций позволяет лучше взаимодействовать с «чужими». В данной статье автор представляет потенциальную полезность имагологии с точки зрения разрешения неизбежных разногласий между ценностями и интересами в области межэтнических и международных отношений.

В публикации затрагивается проблема современного терроризма, которая приковывает внимание исследователей уже несколько десятилетий. Число терактов с каждым днем становится всё больше. Несостоятельность контртеррористической деятельности  вызвана, прежде всего, непониманием сущности этого социального явления. Привычное оценивание тех или иных действий с позиции «хорошо» или «плохо» уводит исследователей от понимания глубинных причин происхождения феномена. Особое внимание автор обращает на то, что терроризм в своей основе является комплексным феноменом, включающим в себя элементы других, близких ему явлений. В публикации проведен комплексный междисциплинарный анализ феномена терроризма, позволивший выделить как его отдельные стороны, так и показать их взаимосвязь. Прослежена аналогия терроризма с такими явлениями, как террор, война и экстремизм. Использование междисциплинарного анализа позволило расширить понимание «насилия двадцать первого века» без демонизации его главных акторов. В статье особое внимание уделяется проблеме взаимного влияния средств массовой информации и террористических организаций. Возможно ли существование терроризма вне рамок СМИ? Данный вопрос затрагивает огромный пласт современных проблем: от этики журналистов до легитимности ограничения в пользовании сети Интернет. Ответы на поставленные вопросы помогут взглянуть на терроризм не просто как на негативное явление современности, а как на автономное социальное символическое пространство, существующее в контексте глобализации.

В статье предпринята попытка рассмотреть теории «освобождения» в древневосточной философии, которые, с одной стороны, четко отражают сходства и различия между буддийским учением шуньявады и даосизмом, а с другой – определяют базовые принципы двух рассматриваемых философских школ. Отмечена трудность постижения таких ключевых понятий философии «освобождения», как «дао» и «шуньята», поскольку они не поддаются анализу с позиции формальной логики и рациональному определению, обладая «неуловимостью», многозначностью и, можно даже сказать, «запредельностью» смыслов и определений. Автор рассматривает эти термины с применением метода диалектики с ее формой мышления единства основания противоположностей «и то, и это». Развернутые в статье теоретико-методологический и компаративный анализы базовых понятий шуньята мадхьямиков и пустотность дао, взятых в качестве независимых единиц философского дискурса, показали, что можно говорить о тесной взаимосвязи рассмотренных понятий, поскольку в каждом из них присутствуют два аспекта пустотности: «теоретический», определяющий классификацию подходов и значений пустоты, и «практический», раскрывающий способы (пути) и стратегии самосовершенствования (освобождения). Предложено понимание пустоты в обеих рассматриваемых философских системах через модель «кругового движения»: в буддийском учении шуньявады олицетворяющего не-дуальность, пустотность сансары и нирваны, в даосском учении – «внутреннее состояние взаимообусловленности и взаимопроницаемости», относительность всех вещей и явлений, т.е. их пустотность. Определено, что путь, ведущий к «освобождению» (санскр. мокша) или к просветлению (кит. мин), и мадхьямики, и даосы понимают как срединный. Однако трактовки этого пути в древнеиндийской и древнекитайской традиции различны. Для даосского учения срединный путь состоит в преодолении двойственности через уравновешивание «инь» и «ян», которые своим растворением друг в друге создают неизменную целостность. Сворачиваясь и достигая центра, они рождают новое, «невыявленное» состояние гармонии и покоя, состояние «Великой пустоты дао». В отличие от даосского, буддийский срединный путь предполагает полное снятие противоположностей, поскольку всё относительно и тождественно пустоте (санскр. шунья), он лежит не через «следование естественности», как у даосов, а через следование «восьмеричному пути», который ведет к пониманию иллюзорного характера всего сущего, поскольку одной из самых важных характеристик дхармы как составляющего элемента сансары является пустотность (шуньята).

Цель исследования – идентификация и сопоставление выявленных теоретических подходов к нравственной экономике для обоснования фундаментальных оснований интегративного антропосоциального подхода. В качестве таких оснований выступают тесно взаимосвязанные антропное начало и социальный порядок. Работа представляет собой теоретический анализ подходов к нравственной экономике, объединенных автором в два укрупненных направления – антропно-нравственное и социально-экономическое. Методология исследования: комплексный подход для всестороннего рассмотрения предмета; общенаучные принципы дополнительности, многообразия и единства. В результате исследования выявлено наличие во всех рассмотренных подходах соответствующих концепций нравственного человека – Homo moralis, что позволяет в качестве первого основания нравственной экономики установить моральное антропное начало. Раскрыты и охарактеризованы основные формы социальности в проанализированных подходах, функционирующие в виде «деревенской общины», «религиозной общины», «православного трудового братства», «социального института», что позволяет определить моральный социальный порядок в качестве второго основания нравственной экономики. Теоретическая и практическая значимость исследования заключается в том, что путем идентификации и сопоставления имеющихся подходов к нравственной экономике определена ее антропосоциальная сущность: 1) как экономическая деятельность нового высоконравственного человека; 2) как совокупность межсубъектных экономических отношений, основанных на идеях нравственного гуманизма. В центре нравственной экономики находится человек, соблюдающий в межличностных отношениях экономики социума гуманистическую нравственность.

В статье поставлена проблема защиты личности от дискриминации при использовании нейропсихологических методов в пенитенциарной системе. В поле этической рефлексии в нейроэтике предлагается рассматривать не только новые возможности влияния на сознание и психическое здоровье человека, которые открываются в современных нейроисследованиях, но и включить методы, имеющие достаточно длительную историю. В качестве объекта исследования выбрана пенитенциарная система, что дает возможность взвесить регулятивные возможности нейроэтики в особых условиях априорного принуждения и недобровольности. Рассмотрено действие принципов уважения достоинства личности, добровольности в выражении согласия на участие в психодиагностических и психокоррекционных мероприятиях. Вопрос о выражении информированного согласия на нервно-психическое воздействие обсуждается по аналогии с биомедицинским вмешательством. Опыт применения нейропсихологических методов описан на примерах полиграфа (детектора лжи) и нейролингвистического программирования. Указано, что полиграф достаточно широко используется не только в дознавательной и судебной практике, но и в диагностике, при приеме на работу, при перемещении по службе, при поступлении в образовательные учреждения системы службы исполнения наказаний. В ситуации, когда клиент зависим от психолога, вопрос о добровольности выражения согласия на прохождение процедуры должен решаться в соответствии с принципом уязвимости. К представителям уязвимых групп следует применять правила, учитывающие особенности их положения. Несмотря на усовершенствование процесса детекции лжи с помощью полиграфа, нет уверенности в точности и достоверности получаемых данных. Однако они, как и результаты других методов психодиагностического исследования, в отсутствие надлежащих этических принципов, могут быть интерпретированы в ущерб личности. Нейролингвистическое программирование позволяет осуществлять сбор данных о подсознательных мотивах и оказывать на личность целенаправленное воздействие. При использовании этого метода также возникает проблема выражения информированного согласия с учетом специфики пенитенциарных учреждений. Результаты нейролингвистического программирования доподлинно личностью могут не осознаваться. Общей тенденцией в России является расширяющееся применение методов НЛП и полиграфа, что говорит о стремлении получить в руки нейропсихологические инструменты, которые позволят быстро достичь видимого результата, без особой заботы об этичности его получения, надежности, долговременности. Сделан вывод о том, что нацеленность на гуманизацию пенитенциарной системы в России с помощью психологической службы дает положительные результаты. Однако есть опасность использования методов психодиагностики и психокоррекции в манипулятивных и этически сомнительных целях, что ведет к утрате доверия к ней.

В данном исследовании разобраны разные исторические интерпретации вопроса бесстрастия либо претерпевания Бога. Показана связь пассибилизма как положения о возможности страдания Божества с социокультурным контекстом современности. Отмечено, что люди Античности и современности очень по-разному считают, что достойно или недостойно Бога. Античная философская теология утверждала абсолютное бесстрастие Божества. В христианской мысли поздней Античности также преобладало представление о бесстрастном Боге, что не исключало дискурса о страдании Бога Сына. Это мнение сохранялось во время Средневековья и Реформации, хотя «теология креста» М. Лютера делала акцент на откровении Бога в страдании Христа. В Новое время диалектика философии религии Г. Гегеля положила основание для рассмотрения теологического пассибилизма. Такие взгляды появились в конце XIX – начале XX вв. в Германии, Англии и России, причем значительное влияние на последующую мысль оказал Н.А. Бердяев. В качестве основных причин такого пересмотра можно назвать ставшее популярным мнение о некритичной рецепции раннехристианской мыслью установок греческой философии, влияние философии процесса, апологетическую потребность в новом подходе к теодицее ввиду катаклизмов XX в., обусловивших массовые страдания людей, и, наконец, переход от абсолютизма к демократии в политической сфере. Экстравагантные подходы отмечены во взглядах авторов из Японии, Кореи и стран Африки. Современный пассибилизм полагает, что только представление о страдающем Боге способно помочь человеку в его страдании, в то время как в классической христианской схеме люди находили утешение скорее в бесстрастии Бога. При рассмотрении смены взгляда на бесстрастие Бога в связи с процессом историко-философского развития отмечается несовместимость концептуальных схем Античности и современности, поэтому основания критики положений Античности с точки зрения современных метафизических установок не признаются обоснованными.