Идеи и Идеалы

В статье проблема актуальной бесконечности представляется метаоснованием генезиса новоевропейской науки. Показаны преимущества этого подхода для выявления внутренней логики генезиса науки XVII века, а также для прояснения перспектив современной науки,  переживающей кризис своих оснований. Показано, что в онтологическом проекте Николая Кузанского раскрываются необходимые для математизации природы условия преобразования конечного в актуально бесконечное, чем преодолевается безысходность аналогичных попыток Зенона. Зеноном было показано, что от конечного нет перехода к актуально бесконечному. Для преобразования конечного в актуально бесконечное последнее уже должно быть дано. Такого рода наличие и обнаруживает Кузанский в апофатическом представлении о божественном минимуме, совпадающем с максимумом. Но при этом Кузанский говорит лишь о воображаемой, а не реальной возможности преобразования природы на основе актуальной бесконечности. И для того чтобы «ученое незнание» сделать «ученым знанием», нужно было представить вне теологического контекста открытую Кузанским возможность преобразования природы на основе актуальной бесконечности. Эту задачу ставили перед собой основатели новоевропейской науки. В статье анализируются и сопоставляются попытки Галилея и Декарта «приручить» актуальную бесконечность. Показано, что различие их позиций по вопросу достижимости достоверного знания, заложившее важные вехи в истории генезиса новоевропейской науки (переход от схоластической традиции к вероятностной эпистемологии), обусловлено осознанием сложности проблемы актуальной бесконечности. В итоге показано, что ни теоретические спекуляции основателей науки, ни привлечение ими неизвестных и Античности, и Средневековью нововременных дополнительных эпистемологических ресурсов (эксперимента, камеры-обскуры) оказались неспособными что-либо изменить в соотношении конечного и бесконечного.

В этой, предпоследней, статье нашего пифагорейского цикла мы обращаемся к метафизическому или натурфилософскому наследию тех великих людей, кого принято считать основоположниками физики. Разумеется, выбор конкретных фигур в такого рода изысканиях всегда до некоторой степени спорен. Наш выбор ограничен объемом статьи, наличием соответствующих текстов и определенной субъективностью наших оценок.

После краткого введения мы даем обзор противоречия между парадигмой физического редукционизма и интуицией свободы воли. Мы показываем, каким образом разрешал это противоречие автор первой универсальной физической теории Исаак Ньютон, каким образом он удерживал убеждение в подлинности свободы воли, жертвуя при этом не только механистическим редукционизмом, но и верой во всеведение Бога. Далее эти философские проблемы обсуждаются в свете тех модификаций физических представлений о Вселенной, которые внесла физика XX века.

Обращаясь к автору уравнений электродинамики Джеймсу Клерку Максвеллу, мы отмечаем его философское первенство в указании на важную черту физических законов, обеспечивающую их познаваемость: скоррелированность их математической сложности с трудностью наблюдений соответствующего пласта реальности. Говоря о философских взглядах Альберта Эйнштейна, мы отмечаем в них соединение глубокого понимания мистического основания физики с наивностью моральной философии. Как и Эйнштейн, Макс Планк был идеалистом деистического склада, не верил в «личного Бога», но, отдавая себе отчет в колоссальном моральном значении христианства, лишь незадолго до смерти публично заявил об этом неверии как о своем давнем убеждении. Размышления о Нильсе Боре приводят нас к заключению о нем как об апофатическом мистике, соединяющем в себе дополнительные качества – страстного стремления к теоретической ясности и предвосхищения ее невозможности. Эрвин Шредингер, на взгляды которого мы далее обращаем внимание, высказывал их в терминах идеализма Веданты. Нам представляется, что те же взгляды могут быть высказаны внутри европейского контекста, хотя и неортодоксального. Переходя к Вернеру Гейзенбергу, еще в юности читавшему Платона в подлиннике, мы показываем не только его платонизм, но и понимание, что связь с Богом является моральной основой, утрата которой гибельна. Драма бытия, согласно автору соотношения неопределенности, связана с тем, что божественная воля существенным образом воплощается через человеческую свободу, через непредопределё нность сознательного выбора. В разделе о Вольфганге Паули мы отмечаем его удивление перед глубоким согласием ментального и материального, с особенной яркостью предстающего в математической познаваемости мира. Отсюда шли его поиски возможной причины этого согласия, сопровождавшиеся многолетними беседами с Карлом Густавом Юнгом. Завершающий раздел статьи посвящен Полю Дираку, прошедшему уникальный среди великих физиков путь от марксистского атеизма до проповедей о Боге-математике, а потом и до регулярных молитв в церкви.

Существуют две точки зрения на системный подход и его использование: согласно первой этот подход мыслится как универсальный, пригодный для любых дисциплин и практик; согласно второй он включает специфическую предметность, должен схватывать особенности определенной области знаний. Чтобы выбрать один из них, автор анализирует на материале двух кейсов («Критики чистого разума» И. Канта и работ Г.П. Щедровицкого) формирование и особенности системного подхода, показывая, что он представляет собой проектирование объекта изучения в особой эпистемической ситуации. Ее особенностью является, с одной стороны, наличие нескольких предметов, описывающих предполагаемый объект, с другой – убеждение в существовании онтологии и законов, в соответствии с которыми этот объект может быть спроектирован. Системный подход в данном варианте (как конфигурирование разных предметов и проектирование на основе этого процесса объекта) сопоставляется с гуманитарными и социогуманитарными исследованиями и разработками (исследованием личности А.С. Пушкина и успешным проектом «Донор»), позволяющими обойтись без системных представлений и системного мышления. Их заменяют методология и исследование в предмете. Автор обращает внимание на то, что идеи выявления и поиска целостности, природы и границ рассматриваемого явления, учета связей и влияний, соотношения синтеза и анализа и ряд других, относимых сегодня к системному подходу, разрабатывались содержательно (в других, несистемных понятиях и языках) на протяжении всей истории развития философии, методологии и науки. В результате получается, что необходимо различать методологию системного подхода и другие методологии, позволяющие системные проблемы и задачи решать, так сказать, несистемно.

Утверждавшееся в европейской культуре с середины ХVII века научное естествознание начало транслировать образцы научного познания и в область изучения реальности социальной. До ХIХ века единственной мыслительной формой отображения этой реальности была «первоначальная история», как ее определил Гегель, т. е. традиция историографии, шедшая от Геродота. Ориентированное на область научной рациональности оформление эта традиция получила у немецкого историка XIX века Леопольда фон Ранке: показать, «как было на самом деле» (wie es eigentlich gewesen). Ее социальная функция – формирование национальной исторической памяти. Но методологическая рефлексия на рубеже ХIХ и ХХ веков обнаружила, как ей представлялось, два радикальных отличия «первоначальной истории» и других «наук о культуре» от естествознания. В этом плане акцентировались категории «ценности» и «понимание». Наличием данных категорий в основаниях какой-либо науки обусловлена спецификация ее в качестве гуманитарной. Первые попытки переноса определенных аспектов дисциплинарных матриц естествознания в сферу обществознания связаны с именами Канта и Маркса. Обе попытки оказались неудачными. Но, в отличие от кантовской, «материалистическое понимание истории» нашло своих сторонников и продолжателей. Основная его погрешность – неправомерный непосредственный перенос смыслового содержания категории «материя», как оно сложилось в естествознании (отношения вещей), на отношения между наделенными сознанием людьми. Адресатом социальных наук являются культурные формы, существование которых обладает объективным статусом существования, но относительно индивидуального сознания действующих людей. Это, к примеру, социальные институты. Гуманитарные науки имеют дело со смыслами, существование которых обусловлено системами социальных коммуникаций

Настоящая статья посвящена критике пифагорейского аргумента, явной и неявной, предлагаемой философами разных эпох.

Мы начинаем ее с кантовской «критики физикотеологического аргумента», обнаруживая в ней, однако же, не опровержение аргумента, но смесь его под­держки и справедливых замечаний, снятых дальнейшим развитием физики.

Далее мы разбираем те возражения пифагорейскому аргументу, что можно назвать «игрой на понижение», акцентированием неполноты фи­зических представлений о мире. Мы подчеркиваем, что, несмотря на эту неполноту, космический размах и невероятная точность познания совре­менной физики требуют объяснения, почему такое оказалось возможным. Еще один вариант «игры на понижение» связан с негативным отношением к плодам «пифагорейской веры», с возможностью отвержения ее по праг­матичному критерию «плодов». Мы обращаем внимание, что, насколько нам известно, никто из адептов этой ретроградной позиции не дал себе труда ответить на вопрос о причине эффективности математики в позна­нии ткани Вселенной, хороши плоды этого познания или нет.

Ряд попыток объяснения этой эффективности связан с приписыванием всесилия тому или иному аспекту познания. Карл Поппер высказывал суж­дение о неудивительности эффективности языка математики, потому как языки вообще эффективны в описании реальности. Анатолий Ахутин объ­яснял успех математической физики тем, что математизированная методо­логия была изначально в физику заложена, «что заложили, то и получили». Айвор Граттан-Гиннесс и Андрей Родин выводили успех физики из обще­го течения прогресса. Отмечая неадекватность подобных объяснений, мы постарались на них корректно ответить.

Еще одно направление критики пифагорейского аргумента связано с этическими, политическими и политкорректными требованиями строго­го соблюдения границы между «магистериями» науки и религии, недопу­стимости ее пересечения. Наш ответ состоит в указании несовместимости такой «китайской стены» с задачей философской рефлексии научного по­знания и построения осмысленной картины мира.

После этого статья переходит к ряду замечаний, которые могут представ­ляться релевантными, на деле ими не являясь. В завершение рассматривает­ся роль иррациональных мотиваций в решении метафизических проблем.

Модернизация отечественного образования и глобальная диверси­фикация педагогического образования делают актуальным анализ роли и места предмета «Философия» для диагностики новых целей преподава­ния этой дисциплины. На основе методологической новации семиотиче­ского подхода, предложенной И.В. Мелик-Гайказян, установлена коррес­понденция семантики универсальных компетенций и прагматики фор­мирования индивидуальных траекторий подготовки будущих учителей. Эта корреспонденция фиксирует навигационную роль «Философии», во­первых, в освоении базовых учебных дисциплин и, во-вторых, в пони­мании преемственности их учебных программ. Реализация этой роли не произойдет сама собой, поскольку отечественная традиция университет­ской философии обладает своими особенностями, ретроспективно обо­значенными в статье. Ретроспекция акцентирует тезис С.И. Гессена о том, что педагогика есть прикладная философия. Этот тезис имеет сущност­ное значение для определения роли и места преподавания философии для подготовки будущих учителей, а также сохраняет актуальность в си­туации современной диверсификации целей педагогического образова­ния. Цель преподавания философии – пропедевтика освоения специаль­ных курсов, посвященных современным теориям и действительной прак­тике образования. Действительная практика образования осуществляется в социальных условиях, трансформирующих поведенческие и этические нормы, поэтому в цели преподавания философии в контексте педагоги­ческого образования входят разъяснения интеллектуальных традиций и пределов их эффективности для нахождения способов решения ситуа­тивных задач, порождаемых современными коммуникационными инстру­ментами и системами. Ситуативные задачи формируются под воздействи­ем множественных факторов, для решения которых необходимо пони­мание сути трансдисциплинарности. Множественность коммуникаций и вариативность их форматов в конкретных психолого-педагогических ус­ловиях актуализируют современное понимание сути феномена медиати­зации. Современные требования к образованию для обеспечения подго­товки уникальных специалистов фиксируют необходимость формирова­ния толерантности, являющейся условием осуществления инклюзивного образования. Перечисленные принципы современной философской ан­тропологии и постнеклассической методологии – толерантность, меди­атизация, трансдисциплинарность, многомерность – совпадают с компе­тенциями, к формированию которых способно привести преподавание философии.

Работа продолжает переосмысление авторами феноменов изменений в образовании, науке и структуре власти в XXI веке в рамках философии культуры. Для этого используются понятия «карнавала» по М.М. Бахтину, «душа культуры» по О. Шпенглеру, дионисийства (и неоязычества) по Ф. Ницше. Центральной проблемой данного исследования является легитимация политического режима либеральной демократии в условиях нарциссической культуры. Последняя, в силу своих внутренних особенностей, не допускает существования какого-либо внутреннего авторитета, одобрение которого предоставляло бы моральную санкцию властвованию тех или иных политических акторов. История предоставляет несколько вариантов онтологии процесса легитимации. Первые из них связаны с жречеством, существовавшим в условиях господства языческой культуры. Сменившие ее авраамические религии выработали свои сакральные механизмы предоставления санкции на власть. Важнейший сдвиг происходит во время модерна: формируется массовая культура, роль морального авторитета сдвигается от священников к ученым. Для достижения легитимности политические акторы теперь должны обеспечивать прогресс общества на основе новых достижений науки и техники. Оспаривание легитимности также происходит с помощью научной аргументации: властям предъявляются претензии в ошибочных технико-экономических решениях, повлекших негативные социальноэкономические и/или экологические последствия. Крайним, но показательным случаем является оспаривание научных основ политики, как это было в случае советского марксизма.

Расширенное воспроизводство науки и образования в ХХ веке размывает прежнюю исключительность научной элиты, а заодно ликвидирует сциентистский механизм политической легитимации. Ситуация переворачивается: теперь для продолжения занятий наукой и образованием прежние авторитеты должны доказывать свою полезность властям и обществу. Но то же самое происходит и с самими властями: чиновники и депутаты превращаются в «слуг народа» и с помощью представителей гуманитарных наук объясняют обществу свою необходимость. Они теперь не властвуют, а производят общественные блага в обмен на налоги. Бахтинский карнавал торжествует.

Нарциссической культуре, в центре которой находятся потребности в свободе и самореализации отдельной личности, близок режим либеральной демократии, обеспечивающий защиту прав меньшинств. При этом, однако, любой авторитет – будь то политический, будь то научный – имеет здесь условную легитимность. Растет удельный вес «партизан» – акторов, которые признают легальность существующего общественного устройства, но отрицают его внутреннюю справедливость. Либеральной демократии органически присуща хрупкость и нестабильность. Долговечность такому политическому режиму обеспечивает подъем неоязычества. В отличие от прежних языческих культов здесь отсутствует отдельная социальная группа жрецов. Тем самым проблема легитимации снимается: легитимным автоматически становится то, что уже есть. С помощью либерального дискурса каждой отдельной политической личности внушается, что она обладает всей полнотой прав, а государству остались одни обязанности по ее, личности, обслуживанию: именно в этом не оспариваемый никем смысл «последнего человека» Фукуямы.

Со времен Галилея и Ньютона физика строилась как математическая дисциплина, ищущая свои аксиомы, законы природы посредством специально организованных экспериментов. Мотивация именно такого модуса познания природы была рассмотрена в первой статье этого цикла, в которой говорилось о христианском платонизме, пифагорейской вере отцов-основателей новоевропейской физики. Предлагаемая статья ставит цель выявить познавательную стратегию физики. Один из центральных вопросов в отношении физики состоит именно в том, каким образом она добывала свои аксиомы. Указания на эксперимент тут недостаточно; из экспериментальных фактов всегда можно сделать бесконечное число выводов. Гипотеза закона не выводится из экспериментов; напротив, она мотивирует и определяет их как наилучшие из возможных проверок именно этой гипотезы. Цель настоящей статьи – продемонстрировать на фактах, что стратегия поиска гипотез физических законов неизменно проистекала из того же источника, что и исходное credo матфизики. Эта стратегия основана на вере в математическую элегантность, высокую точность, универсальность и познаваемость искомых аксиом материи. Поиск гипотез неизменно велся на путях универсальных математических симметрий, эквивалентностей, инвариантностей, соответствий и аналогий, достаточно сложных для обеспечения разнообразия рассматриваемых явлений и одновременно достаточно простых для открытия.

Мы не являемся первыми, кто выставил это пифагорейское понимание физики. Эта идея, как и термин пифагорейская стратегия, была четверть века назад предложена и развита американо-израильским философом Марком Штайнером  в монографии The Applicability of Mathematics as a Philosophical Problem. Предлагаемая статья является свободным размышлением вослед этой блистательной и до сих пор во многом уникальной книге.

В статье излагается опыт построения эпистемологического пространства сообщительности концепций философии науки. Автор, отталкиваясь от своего опыта преподавания в трех университетах курса философии науки, ставит вопрос об условиях построения подобного пространства. Одно условие – анализ разных подходов построения концепций науки. Второе – коррекция собственного подхода и осмысления науки, который бы учитывал другие подходы исследования науки и полученные в них результаты. Для коррекции выбираются концепции К. Поппера, Т. Куна, С. Тулмина, И. Лакатоса. Кроме того, излагается авторская концепция науки, сформулированная в рамках культурно-исторического подхода и общей методологии. Автор различает два старта науки – античный, где формируется «геном науки», и новоевропейский, в котором наука и его геном функционируют как «институт модерна». Он показывает, что в построении теории науки важную роль играют возникающие в культуре проблемы, их разрешение с помощью схем, построение на основе схем и требований логики идеальных объектов, позволяющих выстраивать теоретический дискурс, разрешать в его рамках проблемы, осмыслять эмпирический материал. Методологический анализ позволил утверждать, что развитие науки представляет собой не только законосообразный процесс, обусловленный сменой культур, особенностями личности ученых и формами осознания науки («концептуализацией» науки), но и процесс сингулярный, в котором каждый исторический шаг развития науки несет в себе уникальные особенности (их можно описать, но нельзя подвести под понятия «закон» или «закономерность»). Эти положения соотносятся с представлениями Поппера, Куна, Тулмина и Лакатоса о науке. При этом автор показывает, что они ставили своей задачей объяснить научные революции или историческое развитие науки, но брали за идеал науки современное естествознание, часто отсылали для иллюстрации этих процессов к ситуации становления науки нового времени, а историческое исследование науки подменяли построением ее как константного механизма.

Предлагаемая статья открывает серию публикаций по проблеме особого характера фундаментальных физических законов, соединяющих в себе два противоположных качества. Будучи достаточно сложными для возможности тонкой настройки на жизнь, законы  в то же время достаточно просты для открываемости некоторыми живыми существами. Иными словами, законы допускают появление не просто живых существ, но еще и таких, что оказываются способными эти законы открывать. Как такое могло оказаться возможным?

На известные физические законы можно посмотреть как с логической, объективной, так и с исторической, субъективной точки зрения. С логической точки зрения достигнутые физикой успехи свидетельствуют об адекватности основных теорий, об их конформности ткани Вселенной самой по себе. Эта конформность принципиально отлична от подгонок достаточно сложных формул под факты типа тех, что реализованы алгоритмами Птолемея, Коперника или искусственного интеллекта. Подгонки описывают лишь то, что в них уже заложено, тогда как физические теории позволяют предсказывать еще не наблюдавшиеся феномены, о которых зачастую не подозревали даже сами авторы тех теорий. Эта предсказательная сила обязана тому же, что и недвусмысленная опровергаемость физических теорий (попперовская falsifi ability): простоте, универсальности, точности и полноте их математических принципов. Помимо этих качеств и помимо того, что фундаментальные физические законы обладают многочисленными симметриями, инвариантностями и эквивалентностями,  они еще и допускают то конструктивное богатство устойчивых материальных конфигураций, ту химию, что является необходимым условием жизни, как мы ее знаем. Исследования последних десятилетий показывают, насколько тонка настройка физических констант на указанное требование: даже малые изменения в их значениях сделали бы химический конструктор невозможным. Возникает резонный вопрос о причинах этих удивительных качеств Вселенной и отражающих их законов. Целесообразный, т. е. разумный, замысел Вселенной оказывается здесь не только напрашивающимся предположением, такая гипотеза представляется единственным выдерживающим критику ответом на вопрос о причине существования столь особенной пифагорейской вселенной. 

С другой же стороны, история науки свидетельствует, что вера в математическое совершенство устройства природы изначально лежит в основании новоевропейской физики, указывая как на возможность, так и на сакральность познания материи. Эта вера отчетливо просматривается в мировоззрении основоположников математической физики как особое, эмоционально насыщенное «пифагорейское credo», вариант христианского платонизма. Исходная презумпция совершенного замысла может не осознаваться массами научных сотрудников и философов, может частично или полностью отвергаться ими на словах, но это не отменяет ее статуса основания физики: никакого иного ответа на вопрос, почему познание Вселенной возможно и важно для человечества, не было и нет.

Обоснование предположения о разумном замысле как причине столь специфических законов природы, с одной стороны, а с другой – выявление и осмысление пифагорейского credo, придание ему статуса «метафизической рабочей гипотезы» вместе образуют двойную объективно-субъективную логическую структуру, обозначаемую авторами как «пифагорейский аргумент», что и представлено в настоящей статье.