Идеи и Идеалы

В статье рассматриваются иконографии христианского искусства, связанные с мотивом радуги. Сияющая радуга в Писании тесно связано с актами общения Бога с избранными людьми – с Ноем и с пророками. В таких иконографических схемах как «Страшный суд», «Собор всех святых» и «Вознесение Господне» мотив радуги, основанный на пророческих видениях Иезекииля и Иоанна Богослова, является символом сияния Божественной славы и величия Бога в Его явлении пророкам. В этих иконографиях радуга изображается с разной степенью условности – она может быть одного или двух цветов, но может быть выполнена с экспрессивной яркостью и представлять несколько цветов спектра. В этих иконографиях радуга нередко предстает как престол Господа внутри мандорлы – овального или круглого обрамления вокруг фигуры Христа или Богоматери, которое имеет сложный символизм, связанный с образом облака, с Божественной славой, а также со вневременным и внепространственным характером изображения Христа или Богоматери. В ряде других иконографических схем мотив радуги имеет значение милости Бога. Это композиции, связанные с Заветом Бога с Ноем, а также с Заветом Господа с избранным народом – Церковью, что находит, в частности, отражение в композициях ноева ковчега и иконографии Богоматери «Гора Нерукосечная».

В статье исследуется своеобразный музыкальный жанр – советская лирическая песня. Её место в советской повседневности, её эстетическая задача, её судьба в течение 70-летнего периода жизни. Объясняются причины, почему этот жанр именно в советскую эпоху оказался востребованным настолько, что стал частью народной культуры. Попутно рассматриваются жанры песен, в тот же период времени бывших частью официальной пропаганды, но не принятых в обиходе. Отмечено, что даже талантливо сделанные псевдонародные песни, например, песни В.Г. Захарова для хора имени М.Е. Пятницкого, хотя и активно пропагандировались и часто исполнялись со сцены и по радио, действительно народными так и не стали. В статье сделана попытка объяснить причины этого стихийно-массового остракизма действием «народной цензуры». Блатная лирика как таковая не исследуется, за исключением «гимна заключенных» – песни «Я помню тот Ванинский порт». Анализируются причины внезапного конца «золотого века» советской лирической песни, чья органика перестала соответствовать коммерческим интересам постперестроечной российской песенной эстрады.

Сонеты Шекспира (1609 г.) содержат несколько рифмующихся форм, которые в то время считались «аномалиями». В списке правил для поэтических произведений, опубликованном в 1585 году, самым первым запретом, установленным королем Шотландии Яковом VI (в 1603 году Яков VI Шотландский стал Яковом I Английским), было то, что слог никогда не должен рифмоваться с самим собой. И все же в сонетах Шекспира самый первый из запретов короля Якова нарушается – редко, но с определенной регулярностью. Если порядок сонетов Шекспира выровнять с последовательностью нот в музыкальных шкалах для канонической серии «ладов» Ренессанса, то места рифм-аномалий Шекспира уверенно совпадают с местоположениями нот, которые значительно расходятся с тоникой, которая соответствует музыкальной теории, опубликованной в 1619 г. астрономом Иоганнесом Кеплером. Шедевр Кеплера «Гармония мира» (1619 г.) был посвящен королю Англии Якову I. Эта работа начинается с посвящения королю Якову, в котором знаменитые политические успехи короля Якова были приписаны его пониманию «небесных гармоний». В статье утверждается, что последовательность сонетов Шекспира представляет собой «микрокосм», который формально перекликается с кеплеровской теорией «макрокосма» и «гармонией сфер». Если бы Шекспир мог каким-то образом довести формы в этом «микрокосме» до сведения потенциальных покровителей из окружения короля Якова, у него были основания надеяться, что это могло бы заслужить благосклонность тех из них, кто, подобно Кеплеру,  разделял интерес к Платону.

В статье рассматривается аргументация австралийского исследователя Джона Бигелоу, с помощью которой он стремится доказать наличие закономерных связей между композиционной структурой цикла из 154 сонетов Уильяма Шекспира и системой модальных ладов в версии выдающегося современника Шекспира, композитора и музыкального теоретика Томаса Морли, служивших основой музыкальной теории того времени. Отмечается, что Дж. Бигелоу сумел обосновать наличие таких связей, особенно наглядно представленных им на примере отношений первых восьми сонетов и сонета № 145 с интервальной структурой соответствующих модальных ладов и особенностей звучания тритона, а также слухового восприятия отдельных нетемперированных терций и кварт. Вместе с тем указывается на определенную нестрогость доводов Бигелоу и отсутствие в его аргументации принципа всеобщности, поскольку изложенные исследователем доводы и наблюдения касаются не всего цикла из 154 сонетов, а только малой их части. Отмечено, что выводы Бигелоу заслуживают внимания, а исследование цикла сонетов может быть продолжено в данном направлении, что, возможно, приведет к более полному пониманию его композиционной организации.

Настоящая работа развивает традиции интеллектуальной истории, связанные с воссозданием «гиперреальности» театрально-кинематографического пространства через сценические жизнеописания.  Придерживаясь правоконсервативных позиций, автор предпринял попытку затронуть особую грань этого пространства, а именно – осветить творческий путь женщин-актрис, которых за их искреннее и преданное служение высокому искусству кино и за идейно-эстетическую утонченность образно-визуальных перевоплощений можно считать подлинными «королевами экрана» не только французской Пятой республики, но и мирового кинематографа. Из всей многочисленной плеяды французских деятелей культуры исследуемой гендерной категории автор выделяет три масштабных, легендарных личности – Анни Жирардо, Симону Синьоре и Мишель Морган. Внимание сфокусировано на важнейших этапах кинематографической карьеры этих актрис и на их вкладе в искусство кино, что рассматривается в непосредственной корреляции с основными тенденциями социально-политического развития Франции в новейший период времени.

В силу этого в работе осуществляется историко-культурологический компаративный анализ «бытия-в-искусстве», опирающийся на использование различных видов источников. Их них, кроме источников личного происхождения, первостепенное значение имеют медийные материалы в виде кинофильмов, концептуальная оценка которых производится на основе как личных впечатлений автора, так и научно-исследовательского задела, существующего в историографии и киноведении

В настоящей статье представлен ретроспективный экскурс, выполненный путём анализа причинно-следственных связей между событиями и артефактами, сконцентрированными вокруг известного факта – наличия в персидском хоре из оперы М.И. Глинки «Руслан и Людмила» подлинной восточной мелодии.   Их сопряжение в единую цепь способствовало выявлению и осмыслению обстоятельств и историко-культурного контекста, предопределивших зарождение до настоящего времени практически неисследованного феномена – отечественной музыкальной персианы. На разных уровнях – личностном (успехи композитора в изучении персидского языка, общение с носителями этого языка, cо знатоками культуры) и социальном (обусловленном взаимоотношениями России и Персии/Ирана), выясняется преимущество «персидской версии» в определении первоисточника и личности человека, напевшего композитору эту мелодию. В статье показано, что дополнительным аргументом в пользу этой версии может служить аналогичная маршевая тема в «Персидском марше» И. Штрауса. Множество деталей, почерпнутых из немузыковедческих источников, позволило составить представление о «персидском контексте» в жизни М.И. Глинки, формировании его интереса к персидской культуре. Таким образом, «Персидский хор» можно обозначить в качестве точки отсчета в становлении отечественной музыкальной персианы – феномена, имеющего в своем основании соответствующий социокультурный контекст, дополненный компетентностью основоположника.

В статье предпринята попытка закрыть одно из «белых пятен» в истории Новосибирского оперного театра. Материалами для этой цели послужили документы из архивов Новосибирской области и Новосибирского государственного академического театра оперы и балета (НГАТОБ). По редким публикациям и личным воспоминания автора статьи и народной артистки РФ, профессора З.З. Диденко воссозданы несколько эпизодов из жизни выдающегося деятеля музыкальной культуры России XX века, заслуженного деятеля искусств РСФСР, лауреата Сталинской премии, главного режиссёра НГАТОБ Маргариты Ожиговой. Годы её обучения в Петроградской консерватории связаны с именами А. Глазунова, Д. Шостаковича, Г. Римского-Корсакова, Н. Малаховского, И. Мусина, Н. Амосова и с забытой историей создания «Общества четвертитоновой музыки». Окончив консерваторию по трём специальностям, как арфистка, композитор и режиссёр музыкального театра, М.П. Ожигова с 1941 по 1945 год служила рядовым все дни блокады Ленинграда. Как режиссёр, в своих блестящих постановках на оперных сценах Саратова, Новосибирска, Иванова она вводила принципы системы Станиславского. Этой же системы она придерживалась в преподавательской деятельности, создавая оперные студии в музыкальных вузах Казани, Горького и Ростова-на-Дону. В статье приведены документальные данные об обстановке обструкции, сложившейся в Новосибирском оперном театре по отношению к М.П. Ожиговой, из-за которой она была вынуждена в 1959 году уйти из театра.

Творчество режиссера Владимира Магара, в течение пятнадцати лет руководившего Севастопольским русским драматическим театром имени А.В. Луначарского, совершенно не изучено, и данное исследование продолжает серию публикаций о нем. Изучение его режиссерской методологии может стать показательным для выявления закономерностей, характерных для региональной театральной жизни, и восстановить страницы истории русского театра, выпавшие из контекста исследовательской работы. Деятельность режиссера можно условно разделить на периоды – от легких комедий к романтическим произведениям, затрагивающим основные вопросы человеческого существования. Его постановкам всегда была присуща сложная и многосоставная литературная основа. В статье анализируются такие его спектакли, как «Империя Луны и Солнца», «Таланты и поклонники», «Дон Жуан», «Отелло», «Кабала святош». Им присущи монтажность и многоэпизодность. Исследуется роль сценографии, пластики, музыки и прочих составляющих драматического действия. Статья основана на использовании сравнительно-исторического метода, личном зрительском опыте автора, анализе литературных источников, переработанных режиссером, и немногочисленной прессы, посвященной спектаклям. За пятнадцатилетний срок руководства Магар воспитал вкус провинциального зрителя и вывел театр на заметную художественную высоту.

В статье рассматривается феномен власти в его художественном истолковании на примере пушкинской трагедии «Борис Годунов». «Концепт Царя Бориса» анализируется в контексте современных воззрений на природу власти, в контексте модерности, изменивших само понимание хода истории. Автор ставит перед собой задачу показать в произведении диалог художественной правды и правды исторического факта, вошедшего в трагедию Пушкина как один из источников. Показано, что сложно организованный образ Бориса Годунова интерпретируется в современном театре и кино как актор нового типа, способный действовать в условиях проблематичной современности. Кроме проблем взаимоотношений власти и личности, власти и народа в «Борисе Годунове» поднимается важнейшая тема отношений России и Запада. Одна из самых знаменитых постановок «Бориса Годунова» в новой России – спектакль 2000 года британского режиссера ирландского происхождения Деклана Доннеллана, решает эту проблему в контексте «неостывшего настоящего» на рубеже XX и XXI веков.

В статье рассматривается, каким образом программа акмеизма, провозглашенная в манифестах Н. Гумилева, С. Городецкого, О.  Мандельштама,  находит свое практическое воплощение в ранней лирике М. Зенкевича, представителя адамизма – «левого крыла» этой поэтической школы. Для адамизма характерно радикальное следование манифестам Н. Гумилева, С. Городецкого, О. Мандельштама, в которых акцентируется необходимость эстетического освоения земного, материального, предметного мира в противовес символистским лозунгам теургии. М. Зенкевич выводит на сцену нового героя,   размышляющего о своем месте в мироздании, о своей природе – в единстве плотского/ животного и духовного. Задача «принятия мира во всей совокупности красот и безобразий», поставленная акмеистами, в творчестве М. Зенкевича не получает практического воплощения. В сборнике «Дикая Порфира» природа предстает как единство «земного и мистического», непознаваемая и неподвластная человеку. Но принять ее законы, где «равновесие» достигается за счет круговращения бесконечного разрушения и созидания, означало бы для лирического субъекта «растворение в материи», потерю субъектности. Во второй книге – «Под мясной багряницей» – природе как творящему абсолюту почти не уделяется  внимания.  Та же проблема природного и сверх-природного получает эстетическое воплощение на уровне микрокосма, где мужчина и женщина являются существами двойственными: «животная» натура проявляется в эротических инстинктах первого и в физическом совершенстве и жестокости второй.  При этом женщина – существо сакральное (как и природа в «Дикой порфире»), земное и мистическое в ней слиты воедино, а мужчина сакрализуется под знаком смерти, принося себя в жертву.  Но и в этих «персонифицированных» моделях очевидно неравновесие «земного и мистического»: женщина отчасти ущербна как природное существо (она бесплодна), а мужчина обречен умереть во имя Вечной женственности. Одновременно в лирике М. Зенкевича 1910-х годов начинает формироваться облик нового героя, «грядущего Аполлона», человека машинной цивилизации,  свободного от природного детерминизма. Намечается сближение с эстетикой авангарда, где субъект бросает  вызов и природе, и Богу, узурпировав право творения.